Картину депортации до мелочей запечатлела моя голова. Мне шел тогда пятый год.
Дорога внеизвестность.
Рано утром меня разбудил гулкий шум, похожий на раскаты далекого грома. Выйдя на веранду, я увидел серое зимнее небо, покрытое множеством самолетов, летающих одновременно и на юг, и на север. Словно стая черных воронов, они наводили необъяснимый ужас на людей, привыкших жить в тишине и спокойствии. Над нашим селом и до этого изредка пролетали самолеты в одиночку. Мы с удивлением смотрели на небо, прикрыв рукой, яркое сияние лазурного неба, радостно встречали и провожали каждый самолет. На этот раз самолеты летали, примерно на высоте, как мне кажется, 200-300 метров над горами. Монотонный рев двигателей, слившись воедино с хмурым небом, создавали тревожную картину, щемящую душу. Если считать по тогдашним детским меркам, это длилось около двадцати минут. Естественно у меня возник вопрос, почему такой бессмысленный маршрут полета: одновременно в обе стороны на Север и на Юг. Я спрашивал у старших, но никто не давал разумного ответа. Было непонятно, такое массовое движение самолетов одновременно в обе стороны. Логически это не укладывалось в мое детское воображение. Теперь я твердо убежден, что это было частью психологической обработки населения Чечни перед депортацией в Казахстан. К этой же обработке следует отнести и ночную беспорядочную стрельбу, совершенную солдатами в нашем селе, примерно за неделю до депортации, видимо для устрашения его жителей. Я часто просыпался ночью от непривычного шума выстрелов. Чувствовал, что это происходит, где - то, рядом с нашим домом. Выходить ночью я не осмелился, хотя мне шел тогда пятый год. Мы жили на краю села. Проснувшись рано утром, я упросил Нану взять меня с собой, когда она пойдет за водой. Тропинка к роднику шла через наш огород. Слева от нас по ходу я увидел две свежие ямы, выкопанные на нашем огороде. Подбежав к ним поближе, обнаружил, что в каждой яме лежат гильзы винтовочных патронов. Теперь я знаю, что это были окопы. Я взял несколько штук гильз в карманы и догнал Нану, звеня гильзами, за что получил подзатыльник, и она заставила меня положить гильзы на место и строго запретила подходить к этим окопам. Но я, все же не устоял, перед соблазном заиметь эти гильзы. Украдкой от матери, я перетащил несколько гильз в свой тайник и надежно спрятал, чтобы потом похвастаться перед сверстниками и обменять, на что ни будь.
***
Примерно через неделю, рано утром, едва заалел рассвет, я проснулся от злобного лая нашего Борзика, раздался выстрел и щенок завыв, протяжным душераздирающим визгом, замолк. Открыв входную дверь, жестким ударом сапога, держа винтовку штыком вперед, вошел солдат в серой шинели. Мы все растерялись. Мать, держала на руках Денилбека, которого она еще кормила грудью, пыталась заслонить меня с сестрой, от солдата, но все было тщетно. Солдат, прикладом винтовки, вытолкнул меня полураздетого босоного на улицу и стал кричать на мать, размахивая винтовкой. Никто не понимал, что он требует от нас. Я бросился обратно в комнату. Солдат заорал, передернув затвор винтовки, и буквально штыком выбросил меня опять на улицу. По его жестокому лицу и звериному оскалу было видно, что застрелит, не моргнув и меня, как и моего щенка. Отца дома не было, как оказалось, его вывели на улицу раньше всех и, один солдат, держал его под прицелом винтовки. В это время привели под конвоем нашего односельчанина, который недавно служил в армии и немного понимал русский язык. Он сказал: «вас выводят на площадь, чтобы выяснить, кто замешан в ночных перестрелках и кто копал на нашем огороде окопы …, после проверки, если вы невиновны, вернетесь домой». Это нас немного успокоило, надеясь, на справедливость, и твердо зная, что мы ни в чем не виновны. Взяли с собой кошму, чтобы было на что присесть, в случае задержки на разборках, засохший кусок вчерашнего «сискал» (кукурузная лепешка), оделись, во что попало, надеясь на скорое возвращение, отправились под конвоем двух солдат. Дорога вела к нашему сельскому могильнику, огороженному высоким дощатым забором. Еле отрывая ноги от липкой глинистой грязи, размокшей под февральской снежно-дождевой слякотью, мы прибыли на «центральную площадь», как нам сказали. Нас загнали как скот в эту могильную ограду и через каждый десять шагов, вдоль забора, стояли солдаты с винтовками наготове к бою. Процедура полного сбора всех жителей села Хорсуне длилась целый день, и закончилась к вечеру, когда стемнело. Весь день шел мокрый февральский снег. Все очень устали от неудобств, стоять между могилками, проголодались, руки и лица посинели от холода. Никто, и никаких разборок не проводил по выяснению виновных перед Советской властью. Один подросток, лет четырнадцати, полураздетый, в рваной рубашке и без головного убора, посиневший от холода, дрожа всем телом, просил у солдат, разрешить ему сбегать домой за одеждой, показывая пальцем на дом, который находился через дорогу от могил в тридцати шагах. Его все время отбрасывали прикладом винтовки от ограды. В отчаянии, потеряв всякую надежду на удовлетворение своей просьбы, выбрав, как ему казалось, наиболее подходящий момент, мальчик нырнул под забор и побежал к дому. Раздался выстрел. Не успев сделать и трех шагов, мальчик упал лицом в грязь и остался лежать неподвижно. Люди возмущенно зашумели, но быстро замокли, услышав лязг винтовочных затворов и несколько предупредительных выстрелов вверх. Наступила мертвая тишина. Все поняли, что жизнь человека для солдат ничего не стоит. На месте мальчика мог оказаться любой из нас. Решающий голос имело оружие. Такова была судьба людей, обреченных на бесправие. Эту картину смерти мальчика запечатлел мой мозг на всю жизнь.
***
Стемнело, отец положил кошму на сырую землю так, чтобы один конец кошмы был приподнят могильной насыпью, которая служила нам подушкой, накрыл нас какой-то тряпкой типа одеяла, позаимствованной у знакомых, уложил нас с сестрой поудобнее и, читая молитву, поговаривал, спите, «Делах тешна ду». Мягкие хлопья пушистого снега, падали мне в лицо и, превратившись в капли слез, скатывались по щекам на затылок. Я боялся заснуть, вспоминая о небылицах, которые мы рассказывали друг другу по вечерам о могилах. Казалось самым страшным то, что мертвецы, в белом одеянии, выходят ночью из могил и забирают с собой детей. Отец, чувствуя мою тревогу, успокаивал: «Спите, я буду всю ночь рядом, никто вас не тронет». Мать сидела на краю кошмы с Денилбеком на руках. Сильно уставший от длительного пребывания на свежем воздухе и неудобств, я крепко заснул. Периодически просыпался и, убедившись, что отец и мать находятся рядом, снова засыпал. Могила меня уже не страшила. Страшен был солдат в серой шинели.
* * *
Чуть зардел серый февральский рассвет, нас подняли окриками и погнали по вязкой глинистой слякоти, которая называлась дорогой на Шатой. Там находился районный центр, и у меня в душе все еще теплилась надежда, что нас отпустят домой, разобравшись в нашей невиновности на более высоком районном уровне. Дорога шла по лесу, извиваясь, как гигантская змея, и необходимо было пройти расстояние в двадцать пять километров. Людская река, растянувшаяся, примерно, на триста метров, медленно перемещалась в сторону Шатоя. Мы оказались в конце колонны, около повозки типа сани, которую тянули по вязкой грязи два вола, согнув в дугу спины, от этой непосильной ноши. Мать, чтобы покормить младшего брата Денилбека, которому шел второй год, иногда садилась на повозку, с разрешения хозяина повозки, а затем снова продолжала идти, неся его на руках. Отец нес все наше «скромное хозяйство» на спине и почти волочил меня, по этой липкой грязи, крепко держа за руку. Руки мои посинели от холода и сильно болели, я ныл. Один молодой солдат, сопровождавший колонну, и случайно оказавшийся рядом с нами, долго смотрел на эту унылую картину, и видимо, пожалел меня, стал ругать отца. По его жестикуляции и ругательству мы не могли понять, что он нам говорит. Наконец солдат вырвал меня из рук отца, посадил на свой вещевой мешок на спине, пронес несколько шагов, а затем посадил меня на вещи, который нес отец. Мы все поняли, что он говорить и облегченно вздохнули, поняв его благое желание. Солдат захихикал, то ли от смешной картины, навьюченного как верблюд отца, то ли довольный своему поступку. Мне стало стыдно. Спрыгнув со спины отца на землю и, крепко стиснув зубы, я зашагал рядом с отцом.
***
По колонне прошел слух, что объявили: «кому тяжело идти дальше, может стать в стороне от колонны и подождать пока пришлют повозку». Уставшие от изнурительной ходьбы старики, женщины с грудными детьми, больные, стали в стороне от колонны и ждали обещанной помощи. Я тоже попытался присоединиться к ним, но отец до боли сжал мою руку и придержал около себя. Не разрешил также и матери присоединиться к группе, ждущей помощи. По моим детским соображениям тогда отстали от колонны порядка двадцати человек. Я все возмущался, почему нельзя мне, я тоже устал, но отец крепко держал меня за руку и молча шагал. Когда колонна оказалась за очередным поворотом, извилистой лесной дороги, мы услышали беспорядочную стрельбу и крики людей. Все поняли, что их расстреляли. Февральский снег, большими хлопьями медленно падая на трупы, покрывал убиенных в «марчо», а нам, идущим в неизвестность, устилал дорогу белой скатертью.
***
Тишину, объятую серым февральским туманом и грустью молчаливо шагающих людей, нарушило сильное ржание лошади. Я оглянулся и увидел нашего жеребенка, которого мы с отцом лелеяли и осторожно обучали верховой езде. Ему было всего один год и семь месяцев. Отец говорил мне: «Спина жеребенка еще не окрепла для верховой езды, как исполнится два года, можно будет садиться верхом и кататься, а пока не будем рисковать». Я терпеливо ждал, когда пройдут эти долгие пять месяцев, но все обернулось иначе. Верхом на жеребенке сидел краснощекий, упитанный офицер в полном военном обмундировании. Сзади к седлу был привязан большой персидский ковер, снятый со стены нашего дома, по бокам лошади висели два мешка, набитые награбленным. С каждым шагом спина жеребенка прогибалась как резиновая, и мне казалось, вот-вот спина его переломится пополам от непосильной ноши. Из глаз моих брызнули слезы обиды и жалости. Я дергал отца за руку и просил сказать солдату, что жеребенок еще молодой, не достиг возраста верховой езды, что он может погибнуть, не дойдя до Шатоя. Сравнявшись с нами, жеребенок нас узнал и не хотел идти дальше, крутился около нас и даже попытался сбросить солдата, но тот, крепко вцепившись в седло, безжалостно хлестал жеребенка прутком и бил каблуками сапог о бока. Наконец, жеребенок понял, что мы тоже подневольные, как и он, не можем его освободить и, опустив голову, медленно зашагал вперед, обгоняя колонну. Я спросил отца, почему он ничего не сделал, чтобы спасти нашего жеребенка. Отец молча посмотрел на меня, я увидел в первые слезы в его глазах. Я понял, что и он, до сих пор казавшийся мне всесильным, ничего не может сделать. Эта ужасная картина обиды и бесправия врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь.
***
Вдали показалось селение Шатой. Отец сказал: «преодолеем еще один спуск и будем в Шюта - гала. Впереди нас на склоне спуска хорошо видна была вся колонная, как на ладони. Двухколесная повозка-арба, нагруженная до верха домашней утварью, потащила на крутом спуске волов, не смотря на их упорное сопротивление. Ноги их скользили как лыжи. Люди пытались удержать повозку, вцепившись за нее, кто как мог. Колеса, заблокированные на спуске от вращения, тоже скользили по мокрой дороге. Впереди их ждал крутой обрыв в реку Аргун.
Мне было жаль не столько вещей, сколько волов, которые могли погибнуть. Наконец, деревянные штыри ярма, удерживающие волов в упряжке, с треском сломались, и волы отскочили в разные стороны. Я облегченно вздохнул. Арба с большой скоростью понеслась вниз и исчезла, нырнув с крутого берега в реку Аргун. Все «добро» поплыло по течению. Мне казалось это зрелище очень смешным но, глядя на унылые лица, рядом идущих односельчан, я не посмел даже улыбнуться.
К вечеру, когда уже стемнело, мы прибыли в Шатой. Нас загнали, в какое-то большое помещение, захлопнули дверь и оставили ночевать, кто как может. Мы легли прямо на пол, подстелив нашу верную кошму. Уставший, от длинного (25 км) и изнурительного перехода из села Хорсуне в Шатой, я крепко заснул.
***
Проснувшись от непонятного шума, я понял, что нас будут отправлять дальше. Неужели опять идти пешком, подумал я, еле протирая полусонные глаза. Когда мы вышли на улицу, я увидел колонну машин и понял, что нас повезут. Однако, радость была недолгой. Нас погрузили как «человеческий материал», заполнив жесткий холодный и грязный кузов машины, как говорится, битком. При этом требовали, чтобы все сидели на оледеневшем грязном «полу». Когда машина тронулась, я понял, что придется мучиться в неудобстве до самого Грозного. Приехали в город засветло. Нас поспешно погрузили в вагоны и закрыли со скрипом тяжелые задвижные двери скотовоза. Через некоторое время раздался протяжный гудок и поезд тронулся. Только после этого я пришел в себя и начал разглядывать в полутьме, что происходит вокруг. Вагон напоминал большой ящик, внутри которого в два яруса были прибиты доски, образующие нары тюремного типа. Я оказался на верхней полке в месте со старушкой - бабушкой моего нового знакомого Махмуда. Полку под нами занимала наша семья. Лежа на верхней полке, я мог наблюдать через щель в форточке, как быстро проносятся безлюдные дома и медленно уплывают от нас, заснеженные поля. Сильно уставший от изнурительного переезда из Шатоя в Грозный, я уснул убаюканный монотонным стуком колес вагона: та-та-тах!, та-та-тах!, та-та-тах!.
Через некоторое время, я проснулся от шума кричащих женщин и ругательств мужчин. Как выяснилось впоследствии, в вагоне не оказалось туалета. Мужчины нашли, острый предмет, и пробили на полу в углу вагона дыру. Женщины нашли простыню, и сделали занавеску. Таким образом, получился в углу вагона неплохой туалет. Когда поезд остановился, солдаты это обнаружили и устроили разборки с применением оружия. Одного мужчину сильно ранили ударом приклада. Его и еще двух мужчин забрали с собой, предупредив остальных непонятными воплями. Мы поняли, что будут расстреливать всех, кто воспользуется этим туалетом. Но не тут то было. Как поезд тронулся, я услышал душу раздирающий крик женщины. Спросил у соседей по нарам, что случилось. Оказалось, женщина родила в этом туалете малыша. Я встревожился, боясь, что солдаты убьют малыша и мать. Отец сказал: «тут ничего не поделаешь, есть в природе вещи, которых не в силах остановить никто, кроме Аллаха». До сих пор не могу понять, как могли переоборудовать товарные вагоны для людей, не предусмотрев туалет. Ведь всем ясно, что в туалет люди ходят не по желанию, а по безвыходной нужде.
Постепенно все успокоились, каждый был погружен в свои мысли. Их страдальческие лица, побледневшие от голода и холода, в полутьме приобрели трупный цвет. Слышен был тихий разговор, что нас везут в сторону Каспийского моря, и есть указ: «всех утопить в Каспийском море». План этот секретный, разработан Берия. Я шепотом возмущался, как можно всех людей, без разбора их виновности, утопить. Мне объяснил Махмуд, который был лет на пять старше меня, что рельсы уходят от берега далеко вглубь моря, так чтобы поезд целиком мог въехать сходу в море вместе с нами, а когда все умрут, захлебнувшись водой, нас съедят рыбы, и никто знать не будет, куда мы делись. Я долго и мучительно пытался найти выход из этого, практически безвыходного положения и, наконец, как мне казалось, решил эту проблему. Я попытался просунуть голову через «форточную» щель, голова не проходила. Затем, внимательно осмотрел и ощупал доски, которыми были забиты окна, выяснил, что гвозди не большие, а некоторые из них забиты плохо и можно, при небольшом усилии, оторвать одну доску. Это меня немного успокоило. Теперь необходимо было разработать план эвакуации, на случай, если действительно поезд начнет въезжать в море. Я поделился своим планом с Махмудом. Как мы не старались, всех спасти через форточки вагонов не удавалось. Тогда решили, как только поезд начнет заходить в воду, оторвем доску у форточки, быстро переберемся вдвоем на крышу вагона, и будем кричать, чтобы люди узнали, что нас хотят утопить. Это, конечно, не решало проблему остаться всем живыми, однако нарушало план секретности, что нам казалось очень важным. Человеку, наверно очень важно, чтобы остаться в памяти других, уходя в мир иной.
***
Поезд медленно остановился. Я выглянул через щель и увидел голую степь, покрытую глубоким снегом. Успокоился, моря не было видно. Когда солдаты открыли со скрипом тяжелые двери вагонов и крикнули: «Выходи!», люди насторожились, я подумал, что всех будут расстреливать.
Переводчик сказал: «Разрешают по нужде выйти из вагона». С начала неуверенно, а затем все смелее, начали выходить. Мы не вышли, так как у нас был свой нелегальный туалет. Мы с Махмудом наблюдали все происходящее через щель. Немного отойдя от вагонов, каждый занялся своим делом. Через некоторое время раздалась команда: «По вагонам!». Кто успел оправиться или не успел, бросились к вагонам и сели. Один мужчина задержался, похоже, не справился в отведенное время. Поезд медленно тронулся. Раздался выстрел. Я подумал, наверно пугают, чтобы быстрее сел в вагон. Однако, мужчина, стоявший на коленях, повалился набок и остался лежать неподвижно. Я понял, его убили, и некому будет похоронить. Похороны казались самым важным событием в жизни человека, соединяющим потусторонний мир с настоящим и разграничивающим жизнь и смерть, как противоположности. Поезд набрал скорость и заиграл свою печальную мелодию - та-та-тах!, -та-та-тах!, увозя нас в неизвестность.
* * *
Резко затормозив, поезд остановился около водонапорной башни. Пронизывающий, запах кислого хлеба, остро щипал ноздри, и я пытался узнать, откуда этот запах. Двери вагона открылись и всем стали раздавать по два сухаря на душу. Разрешили набрать воду, кто во что может. Емкостей никаких не было. Мне, кто-то сунул в руки старый чайник, и сказал, беги за водой, и я побежал к водонапорной башне. Люди гурьбой толпились около башни, вода струйками лилась из нескольких кранов. Кто посильнее расталкивал слабых и набирал воду. Понятие уважение будто и не существовало. Все действовали инстинктивно. Мне, как не старался, не удавалось наполнить чайник, так как краны были на уровне моей головы. Взрослые, вместо того чтобы помочь, всегда прерывали мой набор воды, подставляя сверху свои емкости. Раздался протяжный гудок поезда. Я вспомнил про убитого мужчину на прежней остановке и, почти с пустым чайником, побежал в свой вагон. Мне помогли сесть в вагон, подняв меня за руки, стоявшие у двери. Ступенек для посадки у вагона не было. Когда поезд тронулся, забыв про все неудачи, я облизывал сухарь, пытаясь смочить его слюной и откусить хоть краюшек. Сухарь не поддавался, оказался, как говорится, не по зубам. Отец, заметив мои мучения, взялся помочь, но тоже не смог просто переломить руками. Он прибег к техническому приему, применил правило рычага Архимеда, хотя не был с ним знаком. Конец сухаря засунул в щель между досками и, нажав на длинный конец, отломил и отдал мне меньший кусок, сказав: «все съедать нельзя, неизвестно, когда дадут в следующий раз». Внимательно рассматривая свой кусочек сухаря, я заметил торчащие из него колючие отруби, я установил, что сухарь содержит отруби ячменя и овса, а остальное не известного происхождения, но по запаху должно быть картофельные отходы. Эти зерновые мне были известны, так как мать выращивала их между грядками других культур как декоративные. Я часто помогал ей делать прополку, и она меня предупреждала их не вырывать. Однако, как бы там ни было, сухарь был обворожительно вкусным. Запах этих сухарей, я смог бы узнать сейчас, среди тысячи других запахов современной пищи. Оказывается, голод обостряет чувство обоняния к пище в десятки раз.
* * *
Поезд остановился в лесостепной зоне Северного Казахстана, в районе железнодорожной станции «Петухово», (как установил я впоследствии). Я, выглянул в окно и увидел много саней, накрытых соломой. У каждой повозки стояли по одному человеку, и все женского пола с хлыстами в руках, тепло одетые, в ватниках, шапках ушанках, в варежках и больших валенках. Гривы лошадей были покрыты инеем, а из ноздрей при каждом вздохе валил пар. Первой мыслью, что промелькнуло в голове, была - нас будут сжигать, а иначе для чего солома на санях и хлысты в руках. Нашей семье досталась повозка, в которую были запряжены огромные старые волы, управляемые женщиной средних лет. Она разгребла посередине саней солому, сделав подобие гнезда, посадила нас туда и сверху накрыла нашей универсальной кошмой, поговаривая «Змерзните! Накройте головы, не выглядайте». Когда все уселись, скомандовала: «Цоп – цабе!», и два вола, неуклюже переступая по глубокому снегу, который им доходил до брюха, зашагали вперед. Погонщица волов и отец шли пешком. Мне очень хотелось посмотреть, куда нас везут и, приподнимая кошму, я выглядывал через щель. Женщина это заметила и, с угрозой потрясла хлыстом, которым погоняла быков. Однако на ее добром лице не было заметно злого умысла, я уловил это и успокоился. Вскоре, мы вышли на твердую снежную дорогу и волы уже легко везли повозку. Отец и женщина сели на повозку, я устал выглядывать через щель и вскоре задремал.
Тррр! Стоп! Скомандовала женщина, и волы охотно остановились. Немного погодя, она сдернула с нас накидку и скомандовала: «Вылезай! Станция Березай!» Мы слезли с саней, и она уехала, оставив нас у небольшой избушки, из которой со всех щелей валил дым. «Мои опасения были правильны, приехали в ад земной, уж тут точно сжигают» - подумая я. У двери стояла толстая женщина неприятной внешности. Я не торопился заходить и в растерянности не знал что делать. Хозяйка ада схватила меня сильной рукой, сдернула с меня ветхую одежду и, несмотря на мое упорное сопротивление, запихнула в дверь этого монстра и закрыла дверь на крючок. Я в темноте еле разглядел, что вокруг меня шевелятся полуголые люди и еще не совсем умерли. Кожу обжигала жара и было очень тяжело дышать, я почти задыхался. Сквозь густой туман и дым я заметил маленькое окно, через которое еле проникал свет. У стены под окном стояла скамейка. Я быстро нырнул под нее, и дышать стало немного легче. Теперь я знаю, что там было действительно прохладнее, у стены под окном. Но опять меня заметила хозяйка ада, вытащила из-под скамейки, подвела к куче камней, лежащих в углу помещения, взяла ковш воды из деревянной бочки и плеснула на эти камни, поговаривая, «вот так, вот так». Камни зашипели как змеи и заполнили помещение густым обжигающим паром. Мне действительно стало тяжело дышать и начал терять сознание. Отец понял, что я не притворяюсь, взял меня за руку и посадил на скамейку у окна, сказав, что мужчина должен все терпеть. Наконец эти мучения кончились. Мы вышли из этого адского помещения, которое называлась русской баней.
Нас повели в приличное помещение, которое называлось «Конторой». Мы разместились там прямо на полу, кто как может. Пришел «комендант», говорил много, но суть, из переведенного, заключалась в том, что никто не имеет право выходить из конторы, или ходить по селу без его разрешения. В центре помещения стояла круглая печь, вся оббитая черной жестью, высотой от пола до потолка, которая называлась «Галанка» (голландка). Ее топили углем или дровами, и она очень хорошо прогревала помещение. Мы прожили там около месяца. В один солнечный день, мы с Махмудом, забыв о запретах коменданта, решили ознакомиться с селом. Рядом с нашей конторой, оказалась, расположена школа. На расстоянии около двухсот метров от конторы находилось большое озеро с чистой «питьевой» водой. Озеро было покрыто толстым льдом и воду брали из проруби, откуда пили лошади, свиньи и всякая другая скотина. За школой был, так называемый, «колхозный» двор, где была конюшня с лошадьми, и к ней примыкало помещение с волами, которых использовали в качестве тягловой силы. Немного в отдалении от села, располагался коровник. Вдали от села виднелся невысокий березовый лес, рядом с которым располагался могильник, куда сбрасывали погибших животных от болезни и голода. В теплое время дуновение ветра с той стороны приносило отвратительный запах разлагающихся останков, оставшихся после пиршества хищных животных и птиц.
Уставшие от этих исследований мы возвращались домой. По пути следования, стоял побеленный домик с открытой створкой окна. На подоконнике лежал кусочек засохшего хлеба. Взять его и съесть был большой соблазн. Мы с Махмудом обсудили эту проблему и решили не брать. Когда немного отошли, Махмуд быстро побежал обратно и взял этот обгрызок. Голод оказался сильнее морали. Через некоторое время к нам в контору пришел комендант с двумя женщинами. Одна из женщин указала пальцем на Махмуда. Комендант поставил Махмуда на видном месте, в центре конторы, кричал на него и начал избивать. Один раз ударил рукояткой пистолета по затылку, Махмуд упал, я крикнул: «Его же убьют!», но никто не осмелился за него заступиться. Переводчик сказал, что также будет наказан любой из нас, кто нарушит режим комендатуры или будет уличен в воровстве. Я подумал, наверное, без разрешения коменданта нельзя ходить даже в туалет.
***
Через некоторое время нас переселили из конторы в частные дома, по одной семье в каждый двор. Наша семья оказалась у русских. Хозяина дома звали Кузьма, он еще не вернулся с войны. Сына, лет десяти, звали Шура, а хозяйку дома звали Нюра. Нам они выделили одну комнату. Когда отец уходил на работу, Шура приоткрывал дверь в нашу комнату, выпучив глаза, высовывал длинный язык и строил различные гримасы. Я сначала немного пугался, а потом понял, что это без злого умысла и даже ждал когда начнется спектакль. Денилбек, которому было два года, начинал сразу плакать, и это Шуре очень нравилось. У них в комнате была огромная печь, на которой, можно было лежать, а в печи они пекли картошку в чугунках, которая очень вкусно пахла. Я всегда ждал, когда они начнут чистить печеную картошку, чтобы насладиться ароматным запахом. Большие корки запеченной картошки, они выбрасывали во двор курам. Я выжидал, подходящего момента и когда Нюра заходила в дом, отбирал у кур эти корки и тут же ел. Она это заметила и вечером, когда отец пришел с работы, пожаловалась. Отец обещал, что за это, я буду строго наказан, и больше не стану беспокоить кур. Поговорил со мной и прослезился, зная истинную причину, добавил, что мужчина должен терпеть все: и голод, и холод, скоро наступит весна, мы посадим и вырастим свою картошку, будешь кушать вдоволь. А я в это время думал, чем бы утолить голод сейчас. Как мне кажется, голод, самая страшная трагедия для человека. Голод медленно отнимает силы, и ты постепенно перестаешь воспринимать красоту окружающего мира, становишься черствым к родным и близким, все время тебя мучает одна мысль, что бы съесть, чтобы утолить эту жажду и, в конце концов, от бессилия безболезненно теряешь мироощущение.
Отец уговорил Нюру, поменять наш ковер на мешок картошки. Она согласилась. Мы были счастливы, имея целый мешок картошки. Однако этот мешок (40 кг) картошки, надо было растянуть на 3-4 месяца. Эту нелегкую задачу отец решал, умудряясь делить две картофелины, на пять членов семьи в сутки. Ужинали мы, поджарив горсть пшеницы на сковороде. Каждому доставалось по одной неполной столовой ложки. Иногда я считал, сколько зерен мне досталось, пытался определить, хватит ли это, на всю долгую зимнюю ночь, чтобы до утра не умереть. Почему то не хотелось, покинуть этот мир ночью, когда все спят, а в светлое время, чтобы все видели, что я умер. Странное это желание. Наверное, это связано с тем, что человек желает остаться в памяти живых, как будто он этим продлевает свою жизнь. Как бы там не было, из пяти чеченских семей, которые прибыли в село Белкино в 1944 году, выжили только две семьи. Остальные умерли с голоду, некому было помочь. Наша семья выжила благодаря умению отца отремонтировать что- либо, в хозяйстве местных жителей, за что они платили картошкой или куском хлеба. Другая выжившая семья сразу сумела найти работу по уходу за колхозными коровами, где удавалось поживиться молочком.
***
Наступила долгожданная весна 1944 года. Снег начал таять и побежали ручейки. Я внимательно наблюдал за течением ручейка, вылавливал в ней прошлогодние зерна пшеницы или ячменя неизвестного происхождения, и тут же ел. Меня предупреждали родители, что этого делать нельзя, могу заболеть заразной болезнью, но голод всегда оказывался сильнее внушений и даже возможной, заразной болезни.
Когда земля отошла от мерзлоты, (зимой земля промерзала на глубину до 50 см) переселенцы начали строить свое собственное жилье, так называемые «землянки» на краю села. Никакого строительного материала не было. В качестве кирпича использовали куски пластов, получаемых путем вспашки однолемешным плугом целинной земли и разрезки полученного длинного пласта штыковой лопатой на куски длиной по 40 см. Для строительства жилья сначала копали яму, глубиной полтора метра, размерами примерно четыре на три метра. Затем, клали стены, из брусков пласта, начиная от поверхности земли, высотой в один метр от земли. Крышу делали двухскатную. Для этого посередине клали деревянную балку (кругляк из березы). Поперек клали березовый кустарник, неочищенный от сучков, толстыми концами опирающийся на балку. В качестве утеплителя сверху клали солому или камыш, удерживаемый от сноса сильными степными ветрами, пластовыми брусьями. Пол и стены внутри обмазывали глиняным раствором. Как правило, ставили одно маленькое окно и одну дверь, открывающуюся вовнутрь. Таким образом, получалось полуподвальное жилье теплое зимой и прохладное летом. С наступлением зимы, снежные бури и, так называемые «поземки», сравнивали наше жилье с общим уровнем снежного покрова. Только кончики печных труб оставались непокрытыми снегом. Чтобы выйти утром из дому, открывали дверь и делали ступенчатое отверстие в снегу, чтобы выйти вверх, за тем, эту дыру превращали в ступенчатую снежную лестницу. Выйдя из дома, шагами отмеряли примерное расстояние от двери до окна, копали яму в снегу, пока не попадешь на оконный проем, и очищали окно от снега. Мне тогда шел шестой год, и было очень трудно выполнять эту трудоемкую работу. Отец сразу уходил на работу, пробив мне выход из дома наверх. Он зимой возил сена с полей на ферму колхозному скоту. За неявку на работу тогда могли посадить в тюрьму. Часто снежные бури длились непрерывно несколько дней. Тогда приходилось, многократно повторять очистку окна и двери от снега. Сидя у окна, я переживал, наблюдая, как быстро заносится окно, только что очищенное мною и, при этом было интересно смотреть, как появляются на стекле очень красивые узоры. Красота рисунков радовало и замедляло ход времени, а быстро растущий сугроб снега за окном сильно огорчал, не хотелось в тридцати градусный мороз выходить на улицу, замотав лицо до уровня глаз, чтобы не отморозить нос и уши.
В зимние долгие ночи, бывало под завывание вьюги, слышался жалобный вой волков. Гонимые голодом они приходили в село даже днем, хватали собак и другую живность, оказавшуюся на улице. Волки не боялись людей и при удобном случае могли даже напасть на человека. Однажды ночью волки пытались прокопать дыру в нашей соломенной крыше у печной трубы. Было очень страшно. Помню, отец взял топор и стоял на страже, если волки прокопают. Он делал вид, что ничего не боится, и нас успокаивал говоря: «Не бойтесь, спите, я буду охранять». Однако, страх оказаться в зубах голодного волка оказывался сильней, и я долго не мог заснуть.
В сырой землянке, построенной нами, мы прожили около трех лет. Мать моя не выдержала этой подвальной сырости и голода, вскоре заболела и скончалась.
Я стал сиротой в одиннадцать лет. Отец был к нам очень добр и всячески пытался компенсировать эту утрату, но я вскоре понял, что эту утрату невозможно восполнить ничем. Сиротеют не тогда, когда теряешь отца, как принято считать в чеченских семьях, а тогда, когда теряешь мать. Тепло материнской ласки не может заменить никто и ничто.
***
Самыми голодными и мучительными месяцами года были апрель-май. К этому времени, как правило, заканчивались все запасы продуктов, приобретенные за прошлое лето. А они были мизерными по сравнению с потребностью. Чтобы не умереть с голоду, мне приходилось с сестрой Табарак, которая была старше меня на три года, ходить на поиски прошлогоднего картофеля, свеклы и зерновых, оставшихся на колхозных полях после уборки. Бывало, за день мы набирали небольшой пучок колосьев или находили две три картошки. Это считалось большой удачей. Мы собирали эти корнеплоды, откапывая их из-под снега. Для этого приходилось решить не простую задачу: предварительно рассчитать, где может быть плохо убранный участок; очистить участок от снега и по картине уборки, найти примерное расположение добычи и откопать его из под мерзлой земли. Труд был очень изнурительный. Я, после долгого раздумья, решил, что наш труд не эффективен, нужно повысить КПД нашей деятельности. Для этого предложил взять с собой металлический щуп и, втыкая его в снег, в районе предполагаемой добычи, по хрусту отыскивать прошлогодний плод. Объяснил сестре, что новый метод поиска позволит найти не только, что осталось на поверхности земли, но и то, что находится под землей. Причем под землей должно быть больше, так как уборщики не видят, что под землей и поэтому оставляют больше. Сестра согласилась, и в благодарность за такое предложение несла на себе лопату и ломик, а я нес зонд. Суть новой технологии поиска заключалась в зондировании «стратегического» сырья, находящегося в земле под слоем снега. На современном языке это означает «найти корнеплод на огромном колхозном поле под снегом, методом многократного втыка зонда в землю, до появления типичного хруста». Для этого, надо было сначала подобрать направление вероятностного расположения грядки, где плохо убрали урожай, затем шагать вдоль грядки по снегу, втыкая зонд через снег в землю, пока не уловишь характерный хруст, идаваемый зондом, когда он натыкается на мерзлую добычу. Эту ответственную операцию проводил я сам. Когда ощущал характерный хруст, я с радостью звал сестру откапывать находку. Она отгребала снег, затем ломом освобождала корнеплод от мертвой схватки замерзшей земли, а я поднимал добычу и тут же приступал к дегустации. Однако, такие раскопки не всегда заканчивались удачей. Самым неприятным в этой процедуре было то, что иногда, после трудоемкой работы, вместо свеклы или картошки оказывался камень, или другой предмет, издающий похожий хруст. Это нас сильно огорчало. Но тем не мене, производительность труда у нас действительно увеличилась примерно в два раза. Вечером, посиневшие от холода, голодные, мы возвращались домой, и садились отогреваться у печи. Руки и ноги сильно болели, отходя от холода, однако, что голод побежден на пару дней успокаивало нас.
* * *
.
Пришла весна 1945 года. Кое-где, на поляне появились первые проталинки, очень хотелось посидеть на прошлогодней травке, и помечтать как теплое солнышко наступающего лета будет нас согревать. Мы снимали обувь и босыми ногами бегали по этой холодной земле, воображая, что нам тепло, но вскоре ноги начинали мерзнуть, и мы убеждались в преждевременности своих эмоций.
С наступлением весны первыми прилетали вороны, и чуть позже грачи, затем скворцы, чуть позже дикие утки, гуси-казарки, кулики, чибисы, жаворонки, перепела и другие птицы, начиналась многозвучная несмолкающая симфония певчих птиц, от утренней зори до заката солнца. Я уходил из дома в одиночку и, спрятавшись в удобном месте, внимательно наблюдал, как строят себе гнезда разные птицы, как высиживают яйца, знал, как отличить свежее яйцо от болтушки, когда хотелось полакомиться. Местные мальчишки пили сырые яйца любых птиц без разбора. Мне мать запрещала пить сырые яйца вообще, говорила: «заболеешь, и можешь умереть». Тем не менее, я скрытно пил, убедившись, что местные мальчишки не умерли. Помню из всех опробованных мною, самыми неприятными на вкус были яйца совы и болотного коршуна. Они пахли хозяйственным мылом. В отличие от них, яйца других птиц всех мастей, были достаточно вкусными и съедобными. Самыми вкусными были яйца куропаток и перепелов. Затем по вкусу следовали утиные яйца. Было очень интересно, наблюдать как утка, прихрамывая и долго не взлетая, отводила меня от своего гнезда подальше, а потом взлетала. Я, чтобы удовлетворить ее хитроумную уловку, медленно шел за ней, будь то бы, гнезда не вижу. Хотя знал, где ее гнездо. За такое умное поведение утки, я часто оставлял яйца не тронутыми. Нана одобряла мой поступок. В дальнейшем, я следил, как она высиживает яйца, как маленькие утята, прячась в траве, неуклюже бегут к воде. Обычно утки гнездились около водоемов прямо в густой траве.
После яичного пиршества наступал период спелости съедобной зелени. На лужайке около березовой рощи вырастал дикий лук и чеснок, в густой траве поспевала душистая земляника, в лесу краснела костяника, на полях, как сорняк, первыми вырастали сочная лебеда и сурепка. А там уже было рукой подать до восковой спелости зерновых культур. При виде всего этого, тревога о голодной смерти, навеянная зимней стужей и завыванием холодных ветров, постепенно угасала, и ты становился, спокойным, уверенным в себе. Первой из зерновых культур, поспевала рожь. Стебли ржи были высотой в мой рост. Я выжидал момента, спрятавшись в укрытие, когда охранник на коне уедет на противоположный край поля, забегал в рожь, садился, чтобы меня не было видно и, сгибая стебли, шелушил ржаные колосья и ел вкусные зерна восковой спелости, пока не наемся досыта. Когда приходил домой, мать обычно предлагала, поесть. Я говорил, что я сыт, она удивленно смотрела на меня в недоразумении.
***
Отец работал круглый год в колхозе вместе с репрессированным немцем, по фамилии Бадер. Так было принято называть: Бадер, Брудер, Людвиг, и произношение имени отчества не играло никакой роли. Отец всегда говорил Бадер большой специалист, я у него многому научился. Когда наступала посевная пора, отца перебрасывали на посев. Я тоже ходил часто с отцом, зная, что мне на обед дадут чашку молочного супа с самодельной лапшой, называемой «затируха».
Повариха всегда меня угощала словно чувствуя, зачем я пришел. А иногда даже давала добавку. Отец и другие сеяльщики насыпали зерно в мешок, подвешенный ремешком, перекинутым через плечо, становились в ряд на расстоянии двадцати метров друг от друга и вручную разбрасывали зерно, синхронно шагая в заданном направлении. После этой процедуры, бороновали самодельными деревянными боронами, которых волокли волы или лошади. Когда волов не хватало, запрягали и коров, для использования в качестве тягловой силы. Я часто становился погонщиком, и охотно выполнял эту работу, чтобы оправдать свой бесплатный обед.
В 1947 – 1948 годы стали давать колхозам технические средства для выполнения сельскохозяйственных работ. Это были колесные трактора с большими шипами на колесах, сеялки, веялки, сенокосилки, комбайны «Коммунар», гусеничный трактор «НАТИ», «ЧТЗ» и другие. Отца всегда ставили на ответственные работы, и бригадир хвалил его за добросовестное выполнение его заданий. Один раз очень уговаривал отца стать завхозом на колхозной молочной ферме. Но отец не за что не соглашался, говорил: «будут затраты и его посадят в тюрьму, а кто будет кормить детей». Все время работал летом на колхозных полях, зимой в основном плотником. Мой интерес к работе резко возрос с появлением сельхозтехники. Каждый раз, при удобном случае, я уговаривал тракториста разрешить мне порулить. У меня это неплохо получалось. Убедившись в этом, трактористы уже сами просили меня поработать, особенно ленивые. Я благодаря этому в совершенстве освоил технику вождения трактора, комбайна, автомашин,
которая мне очень пригодилось впоследствии.
***
Учеба в начальной школе
В 1947 году, я пошел в школу в первый класс. Учитель начал составлять список учеников. Меня спросили: «Фамилия имя отчество?» Я ответил не очень внятно и робко: «Озниев Денилсолт». В классе раздался смех, и кто-то, тут же придумал кличку – Денисоль, ха–ха-ха! Учитель, успокоил смеющихся, и сердито сказал: «Будешь Даниил!» Так я стал Данилом, в последствии потеряв одну букву (и), при получении паспорта в 16 лет.
У нас в селе Белкино, не было местных учителей и потому каждый год присылали новых из других населенных пунктов. Когда я перешел во второй класс, нам прислали женщину средних лет из села Сенжарка, которую звали Любовь Петровна. Это село находилось в пяти километрах от Белкино. Я на колхозной лошади в упряжке отвозил ее на выходные дни домой. Так сказать, был кучером. Это мне послужило некоторой поблажкой во время учебы.
Мой маршрут от дома в школу проходил мимо ларька, где продавали всякую мелочь. На витрине были выставлены красивые и очень вкусные конфеты-«подушечки» и «ириски золотой ключик». Я всегда останавливался у этого ларька и предавался мечтам: закончу учебу, заработаю много денег и досыта наемся этих конфет. У отца просить деньги на конфеты, я считал преступлением. Да их у него и не было. В колхозе за год работы платили один раз после всех видов уборки урожая. Как правило, чаще платили не деньгами, а зерном. В течение года вели учет по трудодням, которые фиксировались в трудовой книжке ежемесячно. В общем, денег заработать было негде. Любая торговая сделка ради прибыли, называлась спекуляцией и за эту деятельность могли посадить в тюрьму. Сейчас такого рода деятельность называют бизнесом и даже поощряют, обучая детей этому делу, начиная с детского сада.
Однажды я пришел в школу с самодельным деревянным пистолетом, из которого можно было стрелять палочками или горохом, смотря, что положишь в ствол. Однокашник Вова, с которым я был в дружеских отношениях, уговорил меня обменять этот пистолет на двадцать копеек. Я согласился, вспомнив, что могу себе купить за эти двадцать копеек конфеты. Таким образом, как сказали бы теперь, «бартер» состоялся. Сейчас бы это одобрили, но по тогдашним меркам это оказалось чуть не преступлением политического значения. Тогда игрушек в наших краях совсем не было, все делали сами дети или их родители.
По пути домой я купил себе полный карман конфет на эти двадцать копеек. Всех своих домашних и друзей угощал. На второй день, Вова пришел в школу с пистолетом в портфеле, и во время урока заглядывал туда временами и любовался своей игрушкой. «Вова что у тебя в портфеле?»-спросила Любовь Петровна. Он покраснел не зная, что делать, но учительница подошла и заглянула в портфель. Увидев пистолет, требовала признание, где взял. Вова долго мучился и наконец признал, что пистолет купил у меня. «Как купил! За сколько?» - спрашивала она, закатывая в ярости выпученные глаза. В конечном счете, меня поставили в угол у классной доски и продержали там целый день. Провели показательную беседу со всем классом, указывая на меня указкой и называя элементом с буржуазными замашками, примерно такого содержания: «Вот перед вами стоит Советский школьник, да еще «Октябренок», отец простой рабочий, подумать только…, откуда у него торгашеские замашки, он позорит своего отца и всех нас, .. сегодня продал пистолет, завтра продаст пушку или еще что ни будь, … деньги это зло, никогда не будьте такими как он, и т.д и т.п ». К концу дня вызвали в школу отца, его тоже стыдили, за плохое воспитание. В общем, мне на всю оставшуюся жизнь отбили желание зарабатывать деньги. Хотя я мог стать неплохим бизнесменом по современным меркам.
***
Учеба в семилетней школе
Я окончил начальную школу села Белкина в 1950 году. Среди сельчан считался образованным человеком. Стоял судьбоносный вопрос, где учиться дальше? Или прекратить учебу и помогать отцу по хозяйству. Тогда в семье у нас было 10 душ, 4 мальчика, 4 девочки и отец с мачехой. После смерти моей матери, отец долго искал женщину, которая бы не рожала детей. Женился 4 раза и по различным причинам разводился. На пятый раз женился на вдове, которая за 6 лет замужней жизни не имела ни одного ребенка. Она была очень доброй и честной во всех отношениях. Однако мечты отца, о дальнейшей бездетной жизни, она не оправдала. Семья наша увеличивалась по одному человеку каждый год. Соответственно росли и хлопоты. Глубоко верующий отец делал вид, что с благодарностью принимает дары Бога.
Несмотря на трудное материальное положение в семье, отец мне никогда не отказывал в учебе. Я разведал ближайшую школу, где можно продолжить учебу. Она оказалась в селе Сенжарка, куда я отвозил домой Любовь Петровну. Дорога туда было относительно не плохой, называли «грейдер» по которой иногда проезжали и автомашины. Я посоветовался с отцом, рассказал, где находится ближайшая школа, для продолжения учебы. Он одобрил учебу, даже вопреки мнению других родственников и соседей. «Сенжарка» находилась на расстоянии 5 км от Белкина. Автобусов маршрутных тогда вообще не было. Надо было ходить пешком по десять км ежедневно. Лишь изредка нас подвозила случайная попутная автомашина. От грейдера до села Белкино шла проселочная дорожка, которая часто зарастала травой от отсутствия транспортной нагрузки. Одним словом, мы с отцом решили продолжать учебу, не смотря на все трудности. Из нашего села сумели вытерпеть такую тяжелую ношу только 4 человека – я и еще трое русских ребят.
По обе стороны дороги в школу, примерно растянутый на два км, стоял красивый березовый лес. Я всегда выбирал в солнечные дни маршрут через лес. Там было очень много очаровывающих вещей. Например, в весеннюю пору можно было по пути в школу сделать надрез на коре березы и, подставив емкость, набрать вкусный березовый сок, который забирал на обратном пути. Слушать пение птиц, загадывать у кукушки, сколько мне осталось лет и т.д. Осенью, с выпадением свежего снега, можно было читать по следам жизнедеятельность различных зверьков. Когда внимательно смотришь на красоту природы всегда можно найти много интересного и познавательного.
ОЗНИЕВ ДАНИЛ
