Как они были выселены
(Из книги А. Авторханова «Убийство чечено-ингушского народа. Народоубийство в СССР)

Вот как описывает выселение чеченцев и ингушей один из русских студентов-очевидцев, сообщение которого является во всех отношениях наиболее сглаженным и наименее «ужасным»: 
«В 1943 году я прибыл в г. Грозный вместе с Грозненским нефтяным институтом из Коканда, который был туда эвакуирован в 1942 году во время немецкого наступления... 
Создать настоящие колхозы в Чечне, собственно, так и не удалось никогда. Хотя в аулах и были представители «Заготзерна» и «Заготскота» и даже колхозные председатели, но в действительности все выглядело так, как будто крестьяне являются самостоятельными.
В горах действовали банды, которые пользовались поддержкой горных аулов. После ликвидации Чечено-Ингушской республики газета «Грозненская правда» писала, что со времени существования Советской власти банды на территории Чечено-Ингушетии убили около 20 тысяч красноармейцев и партработников. 
Когда во время войны эвакуировалось в горную Чечню Грозненское военное училище, то чеченцы убили 200 человек слушателей этой школы. В конце 1943 года в городе распространился слух, что чеченцы и ингуши будут выселены, но об этом только шептали друг другу. Во второй половине января и в первую половину февраля в Грозный начали прибывать в большом количестве особые части войск НКВД на трех- и пятитонных американских грузовиках «студебеккер». В газетах появились воззвания к народу: «Приведем дороги и мосты в образцовое состояние!», или: «Поддержим нашу дорогую и любимую Красную Армию в ее горных маневрах!». Так войска заняли все горы, и каждый аул имел свой маленький гарнизон. 
Наступил день Красной Армии – 23 февраля 1944 года. Вечером того дня красноармейцы развели огни на площадях аулов и начали пение и танцы. Жители аулов, ни в чем не сомневаясь, собрались на это торжество как зрители. Когда таким образом большинство жителей собралось на площади, были арестованы все мужчины. Некоторые чеченцы имели оружие, и во многих местах началась стрельба. Но сопротивление скоро было сломлено. Арестованные на площадях мужчины были заперты в сараи, и началась охота за теми, которых не было на площади. Вся акция была проведена в два-три часа. Женщины не были арестованы, но их предупредили, чтобы они запаковали вещи и вместе с детьми были готовы на следующий день к выезду. 
Одновременно в Грозном была объявлена мобилизация студентов и домохозяек, которые не были заняты на фабриках. Вечером 23 февраля в общежитие института пришел директор, который предложил всем студентам собраться к шести часам утра у здания института. Мы должны были взять пару лишнего белья и питание на три дня. Появились также студенты педагогического института. Когда собрались у института, мы увидели много «студебеккеров», наполовину нагруженных красноармейцами. Таким образом мы были по тщательно разработанному плану распределены по аулам, 20-30 человек на аул. Когда мы 23 февраля прибыли в аулы, нас удивила господствующая всюду тишина. Через полчаса после нашего прибытия на те же машины были погружены арестованные накануне мужчины, женщины и дети. Потом они были пересажены в товарные поезда, которые стояли наготове в Грозном. Чеченцы и ингуши были забраны все без исключения. Дагестанцев оставили в покое, в нашем ауле их было до семи-восьми человек. 
Задача студентов заключалась в том, чтобы до прибытия переселенцев из Курской и Орловской областей держать хозяйство в порядке. Мы должны были собирать скот, кормить его, принять зерно, инвентарь и т. д. В горных аулах эту акцию провели иначе. Отсюда был эвакуирован весь скот, и тогда сожгли аулы, чтобы лишить «бандитов» базы для существования. Днями можно было наблюдать в горах горящие аулы. Одновременно была объявлена амнистия для ушедших в горы, если они явятся добровольно. Фактически некоторые из них и явились, но были также выселены...» (Прометеус. 1949. № 3. Март. Аугсбург: Изд. Иван Тихойкий). 
По свидетельству других очевидцев определенная часть чечено-ингушского народа была уничтожена на месте (группами расстреляны), а выселили главным образом женщин, детей и тех из мужчин, в лояльности которых не было сомнения даже у НКВД. Из имущества только женщинам разрешили забрать ручной багаж. Ужасная трагедия продолжалась и в пути. Погруженные в арестантские товарные вагоны люди не получали сутками не только пищи, но и воды. Так как путешествие продолжалось неделями и даже месяцами, то при отсутствии пищи, воды и медицинской помощи, в переполненных вагонах, где люди буквально сидели один на другом, начались массовые заболевания. По единодушному свидетельству еврейских беженцев из Средней Азии, среди переселяемых уже в пути вспыхнул тиф, который скосил не менее 50 процентов выселенцев. Власть старалась только локализовать его на чеченцах и ингушах, чтобы таким «естественным» образом избавиться от все еще хватающихся за жизнь обреченных людей. Местному населению было категорически запрещено оказывать помощь умирающим подачей пищи, воды или медикаментов. Даже простое проявление человеческого сочувствия погибающим женщинам и детям каралось арестами. Мои упорные старания установить, хотя бы приблизительно, процент погибших, умерших или расстрелянных чеченцев и ингушей во время всего этого кошмара оказались тщетными. Очевидцы называют иногда такой высокий процент, что просто не хочется верить в реальность столь чудовищной инквизиции, даже на большевистской земле. Однако ниже 50 процентов не называл никто из опрошенных мною свидетелей. 
Совершенно такая же была расправа над другими северокавказцами – балкарцами и карачаевцами. Балкарцы (120 тысяч человек) и карачаевцы (170 тысяч человек), не признававшие фактически никогда Советской власти, принадлежат к группе тюркских народов и вместе с другими северокавказскими племенами героически боролись за веру и независимость. Карачаевцы составляли свою отдельную Карачаевскую автономную область и по своему трудолюбию и самобытности являлись одним из самых сохранившихся кавказских народов. На их территории побывали немцы, и они немцев приняли совершенно также, как их принимали в первые годы на Украине, в Белоруссии, Смоленске, т. е. с хлебом-солью. В приходе немцев они хотели видеть избавление от деспотизма большевистского самодержавия, как этого жаждали и все народы СССР.
Александр УРАЛОВ (Абдурахман АВТОРХАНОВ)

Я помню...

Февраль 1944 года стал роковым для моего народа – чеченцев-аккинцев, или ауховцев, издавна живших на территории Дагестана, так же как и для наших кровных братьев – чеченцев и ингушей. Не было среди нас человека, которого не коснулось это жестокое и ничем не обоснованное выселение с родной земли. Беда смертельно ударила по всем и каждому. Мне в ту пору было уже пять лет, и я все хорошо помню и расскажу о своей семье.
Отца, Умалатова Зулумхана, забрали на фронт в начале 1942 года. Осталось нас трое – мать, старший брат Селамгирей и я. Вернее, четверо: мать, пожалевши, приютила бродячую девочку, лет шести, аварку.
23 февраля жителей села согнали в клуб и объявили, что всех выселяют, времени на сборы дают два часа.
Вещи, которые было разрешено взять с собой, люди кидали в кузов грузовика, а потом влезали туда сами. Подошла наша очередь. Солдат заглянул в список и сказал, что нас должно быть четверо, то есть с той самой девочкой-аваркой. Мать нарочно оставила ее дома, ведь аварцев не выселяли, а куда повезут всех и что с нами сделают, никому не было известно. Но объяснить это солдату не удалось. Сесть в машину, в которой находились наши вещи, он не позволил. Покуда мы ходили за оставленной аварочкой, машина ушла. Нас посадили на следующий грузовик, и когда мы добрались до станции Хасавюрт, оказалось, что все, кто уехал раньше, уже отправлены эшелоном, а вместе с ними и наши вещи. Мать ехала в ссылку, не имея ничего на руках, кроме малых детей. Благодарение Аллаху, что у нее были деньги. Без них мы умерли бы с голоду еще в дороге. Сразу скажу, что аварочку впоследствии у нас забрали в детский дом, и судьба ее так и осталась нам неизвестной.
Привезли нас в Северный Казахстан, в совхоз Кызыл-Аскерский Приишимского района на ферму номер три.
Детская память очень острая. Начиная с сорок пятого года, ярко помню многое. Летом, после уборки урожая, мы с матерью ходили по стерне, выискивали колосья пшеницы. Дома молотили их, а зерно мололи на «рушилке» – домашней ручной мельнице. Крутить ее жернов было трудно, но это приходилось делать ежедневно. Весной тайком собирали в колхозном поле оставшуюся с осени и замерзшую в земле картошку. Кроме этой мороженой гнили, ели лебеду, крапиву и другие травы, названия которых я не знаю.
Смерть безжалостно косила людей. Помню семью, жившую в одной с нами комнате: старые Алип и Райганат с сыном. Первой умерла Райганат. Ее не в чем было хоронить, и мать отдала нашу единственную простыню. Старик Алип был абсолютно слепой, но он умудрялся ходить в лес за дровами, а сын его с рассвета и до поздней ночи пропадал на работе. Вскоре ушел из жизни и старик, саваном ему послужила наша кошма.
Следующим скончался пятнадцатилетний Мовладин, тоже живший в этой комнате. Он перед выселением приехал погостить к тете. С нею и отправился в ссылку. О судьбе родителей мальчик ничего не знал. Зимой Мовладин возил сено на быках. Одежды теплой у него не было, он простудился и заболел. Я и сейчас слышу его жалобный стон, помню, как он просил свою тетю скорей поехать домой к родителям или привезти их сюда, и как умер, глядя на дверь.
Потом умерли два маленьких мальчика, братья Камалудин и Жамалудин. Потом, тоже от простуды – моя двоюродная сестра Яхмат, ведь одежды, рассчитанной на лютые казахстанские морозы, ни у кого не было. Къяхи Муртазалиев умер от голода. И еще, только за сорок пятый год, умерло много детей, имен которых я не помню.
В сорок шестом году мы по-прежнему жили несколькими семьями в одном доме. Голод не отступал. Ели хлеб из гнилой пшеницы, овса, ячменя, проса. Однажды беспризорники, которых было много в селе, принесли матери в шапках ворованную пшеницу, хорошую, чистую. Мать обменяла ее на что-то, однако вскоре явились солдаты и милиция, устроили обыск и забрали зерно. А мать долго после того таскали в комендатуру.
Летом сорок седьмого года мы услышали, что в село Андреевку к знакомым нам ауховцам приехал с Кавказа некий аварец по имени Ильяс. Аварцы могли свободно ездить по стране. А мы не имели права без особого на то разрешения выйти даже за пределы села. Но все-таки мать решилась украдкой сходить в Андреевку. Она сказала Ильясу, что в соседней Киргизии во Фрунзенской области находится на поселении ее отец, наш дедушка, который ничего о нас не знает. Матери хотелось передать ему весточку о том, что мы живы. Но Ильяс с готовностью предложил вообще перевезти всех нас в Киргизию, будто бы как свою семью. Мать доверилась ему и пошла на отчаянный риск.
И вот мы с Ильясом двинулись в город Петропавловск. Мать, в благодарность за помощь, дала ему тысячу рублей и сказала, что в чемодане у нее есть еще три тысячи, которые можно истратить в дороге, если понадобится. В чемодане было все наше имущество и все состояние.
До железнодорожного вокзала мы добрались впотьмах. Ильяс велел нам взять его маленький чемоданчик и первыми идти в битком набитое людьми помещение, а наш чемодан, большой и тяжелый, он, мол, понесет следом. Я помню, как ухватился за ручку чемодана, он был мне как раз до подбородка, и крикнул маме: «Давай сами понесем!». Но Ильяс грубо оттолкнул меня: «Иди, пацан, за своей матерью!». В дверях я оглянулся и увидел, как он быстро скрылся в темноте. А к нам сразу подошел милиционер и потребовал документы и разрешение на выезд. У матери, естественно, ни того, ни другого не было. Нас забрали а милицию.
Нужно отдать должное милиционерам: они несколько часов ждали Ильяса. Мать объясняла, что вместе с нами есть человек, у которого находятся все документы. Конечно, никого в милиции так и не дождались. Интересно, что Ильяс, как позднее мы узнали, поехал-таки в Киргизию к отцу нашей матери, рассказал ему, что встречался с нами, что мы все живы - здоровы и передаем ему привет. Нас же вновь вернули на место, на ферму номер три, а маму вызвали в район, и больше мы ее не видели до пятидесятого года.
Обворованные, не имея ничего, ни еды, ни одежды, ни денег, мы остались у чужих людей: десятилетний Селамгирей и семилетний я. Очень скоро нас безжалостно выставили на улицу, и мы превратились в бродяг. Перебивались со дня на день случайными подачками сельчан.
Когда наступили холода, нас забрал к себе дядя, брат нашей матери. У дяди была большая семья, и его жена невзлюбила нежданных нахлебников. Особенно ей не по душе пришелся мой брат. Она заставляла его работать, не покладая рук, наравне со взрослыми, а держала впроголодь. Если же случались какие-то детские проказы, то виноватым всегда оказывался он, а не ее дети, которые охотно пользовались этим. Селамгирей долго терпел, однако, едва наступила весна, ушел из дому и стал работать подпаском, помогая пасти рабочих быков в сенокосной бригаде. Если он появлялся в доме повидаться со мной, его грубо выгоняли. Мне было жалко брата, и по ночам, когда все засыпали, я тихонько впускал его в дом. Мы вместе спали на полу у входной двери. Иногда это замечали, и тогда мне сильно попадало.
Как-то раз, работая на огороде, мой двоюродный брат пожаловался отцу, что я отлыниваю от работы, хотя я старался, как мог. Дядя разозлился и замахнулся на меня палкой. Я убежал от него, и с этого времени началась моя самостоятельная бродячая жизнь.
Первую ночь я переночевал в школе, забравшись туда через окно. Рано утром меня обнаружила уборщица и прогнала, пригрозив, как следует. Следующие ночи я проводил у летних печек, построенных прямо на улице. Сельчане топили их кизяками и готовили на них еду. К ночи печка свое тепло еще сохраняла, и я, прислонившись боком к ней, сворачивался на земле калачиком. Утром, перед тем как хозяйки начинали готовить завтрак, я уходил бродить по улицам.
Однажды ночью была сильная гроза, я промок до ниточки, продрог, перепугался и, не зная куда деться, вбежал в первый попавшийся дом. Только я сунулся в сени, вышла бабка и... не прогнала меня, не обозвала вором, а пожалела. Завела в комнату, стянула все мокрое, развесила сушиться, накормила и уложила спать на мягкой кошме. За всю мою семилетнюю жизнь не знал я слаще сна и приятнее постели. Бабка дала мне даже одеяло и подушку. Утром я, разумеется, ушел, но навсегда остался благодарен этой доброй женщине.
Грозы в Казахстане случаются часто. Теперь я стал опытнее, и приглядел себе для ночевок вагончик, в котором переодевались и обедали рабочие сенокосной бригады, при которой подпаском был мой брат. Бригада работала все лето, переходя с места на место и перетаскивая вагончик за собой. Я выяснял, куда его должны перевезти, и проделывал вслед за ним по три - четыре километра пешком.
Особенно запомнилась мне одна ночь. Вагончик стоял далеко от села, на опушке леса. Я приплелся сюда засветло. Повара жалели меня и иногда подкармливали обедом. Закончив работу, бригада уехала в село. Брат спросил, поеду ли я с ними, но я отказался, ведь там мне негде было ночевать. Когда все уехали, я побродил вокруг в поисках чего-нибудь теплого (вдруг кто-то из рабочих – так бывало – оставил свою телогрейку), но ничего не нашел и, войдя в вагончик, лег спать прямо на голом полу. Проснулся я вскоре от комариных укусов. Тучи комаров проникли в вагончик через разбитое окно и от них не было никакого спасения. Тогда я вздумал забраться в котел, в котором готовили пищу, и накрыться крышкой. На круглом глубоком дне было не до сна, но все же здесь не донимали комары. Скрюченный, полежав немного, я почувствовал еще и нестерпимый холод металлических стенок котла. Пришлось вылезти. Прыгая от холода, я с нетерпением ждал утра. Выйти впотьмах наружу было страшно: кругом по степи рыскали волки.
На рассвете к вагончику подскакал пастух, вошел, покачал головой. Ему стало жаль меня. Он отдал мне свою телогрейку и посоветовал залезть в балаган, сделанный из сена. Там было тепло, и я уснул.
С тех пор я больше не ночевал в пастушьем вагончике, а приспособился спать под плетенными из ивовых прутьев коробами, в которых перевозили разные грузы. Когда же участились осенние дожди, устроился в кабине трактора, что стоял возле кузницы. Иногда спал в сеялке, спасаясь от дождя крышкой, однако было очень холодно.
К такому образу жизни я постепенно привык, и насмешки над тем, что я чеченец, то есть самый презренный человек, уже принимал как должное.
Однажды я увидел в селе высокого, заросшего густой бородой человека в буденовке и с сумой за плечами. Штаны и шинель были разодраны, висели клочьями. За ним тянулась ватага ребятишек, дразнили его, кто как мог. Человек не оглядывался. Он был до того худ и изможден, что пошатывался на ходу. Когда он приблизился, я расслышал чеченские слова: «Умираю от голода».
Я знал всех сельских ребят. Они не обижали меня, наоборот, подкармливали, как могли: кто приносил кусок хлеба, кто огурец, кто картофелину, кто луковичку. Я объяснил ребятам, что человеку плохо от голода. Они сразу же сделались серьезными, перестали его дразнить и разбежались по домам. Не успел я усадить странника на траву, как они вернулись с домашней снедью. Глаза изголодавшегося загорелись при виде еды, но ко рту он не поднес ничего, трясущимися руками все сложил в пустую суму. Собрались женщины, вынесли муку, еще что-то. Странник благодарно прижимал руки к груди, говорить он не мог. Тяжело поднялся с земли и пошел в обратный путь.
Старшие сказали мне после, что это чеченец Крымсултан Гоймасов, красный партизан, воевавший за Советскую власть в Чечне и Дагестане, живет он в казахском селе Бексеит в восьми километрах отсюда. Вскоре Гоймасов умер, похоронили его в той самой драной партизанской шинели. Не во что было обернуть его тело.
Осенью я сильно заболел и пришлось снова проситься к дяде в сени. Его просторный глинобитный дом был построен на казахский манер. В сенях стояла большая низкая печь, на которой можно было лежать, как на нарах. Невыносимо болел живот. Иногда меня становилась жалко даже дядиной жене. Она нагревала кожаную шапку и бросала ее мне. Я прикладывал приятное тепло к животу, но и оно мало помогало.
Тайком приходил брат. Я в темноте тихонько впускал его в сени, а рано утром он, незамеченный, уходил. С каждым днем мне становилось все хуже. Я уже не мог вставать. Брат решил отправить меня в больницу на центральную усадьбу. Туда раз в день ездили за почтой.
Брат взвалил меня на спину и потащил к почтовой бричке. Попросить кучера подогнать ее поближе он не осмелился. Ноги Селамгирея подкашивались от тяжести, он сам был очень слаб. То и дело мы останавливались. Это заметила старая чеченка Фатима и помогла донести меня до брички. Но кучер объяснил, что без направления местного фельдшера в больницу не возьмут. А здешний фельдшер находится на ферме номер один в восьми километрах от нашего села. Что делать?
И добрая Фатима отнесла меня к фельдшеру – это за восемь-то километров! Фельдшер без слов дал направление в больницу, устроил на попутную повозку.
Врачи определили: дистрофия, сильное истощение организма. Пролежал я в больнице месяц. И как же мне не хотелось выписываться оттуда!
Вернувшись в свое село, я снова начал голодать. Наступила новая зима, и опять мы прятались от стужи в дядиных сенях. Однажды, не стерпев, я завыл. Дико, протяжно. Жена дяди выглянула из комнаты и зло потребовала: «Перестань выть по-волчьи!». Брат ответил, что я не озорую, мучаюсь от голода. Тогда она принесла ведро пшеницы и рушилку, которую с трудом крутили по двое взрослых, и велела намолоть муки, пообещав за это испечь нам лепешки.
Выбиваясь из сил, брат до самого вечера крутил жернова. Я не мог ему помогать, руки висели плетьми. Пшеницу он смолол всю, но лепешек нам так и не дали.
Когда морозы стали особенно лютыми, а температура в сенях почти такой же, что и на улице, нас впустили в дом, под нары, и даже давали иногда свои объедки.
Часов в пять меня будили и отправляли по полной темноте гнать совхозный скот, за которым ухаживал мой дядя, к незамерзающему озеру на водопой. Это было метрах в трехстах от дома. Однажды был сильный буран, он буквально срывал с моих плеч все, что на них было. Я спрятался за сугроб от пронизывающего до костей ветра. И забылся. Нашел меня там уже без сознания, обмороженного, и принес под мышкой домой наш конюх, однорукий казах Касенов...
Писать воспоминания детства очень трудно: это целая вереница горьких, безрадостных дней. То всплывает в памяти, как приходилось ночевать на кладбище, то, как тонул в озере, то, как чуть не погиб под гусеницами трактора. Сам не знаю, каким чудом я сумел выжить. Впрочем, нет, знаю. Конечно, только благодаря добрым людям, которых во время высылки встречал все-таки много чаще, чем плохих. Я помню их и благодарен им всем.
6 января пятидесятого года в село вернулась мать. Уголок до конца холодов нам нашелся, а летом из пластов дерна построили себе землянку, в которой прожили пять лет. В пятьдесят пятом году мы все же переехали в Киргизию к маминому отцу. Там с помощью родственников и земляков построили настоящий дом, а когда был снят режим спецпоселения с народа и появилась возможность по оргнабору рабочей силы поехать ближе к родному месту, продали дом совсем за бесценок и переехали в Дагестан.
Теперь родное село было совсем близко, и, конечно, мы мечтали попасть в отчий дом, но на всех дорогах и тропах к нашим бывшим селам стояли вооруженные военные посты. Вокруг тех мест, где нас поселили, была установлена круговая охрана. Возвращение «к себе» оказалось возможным только на словах.
И по сей день мы живем там, куда нас поселили. А дома отцов, дедов и прадедов – совсем неподалеку от нас, но там живут чужие люди.
Я помню, как вместе с другими детьми пел в школе: «Широка страна моя родная...» и «За детство счастливое наше спасибо, родная страна». Пел и ничего не понимал!
После редепортации северокавказских народов наших юношей вновь стали призывать в армию, чтобы охранять и защищать большую Родину. А наша малая Родина, истерзанная и поруганная, так и осталась без охраны и защиты... Неужели навсегда?!
Умалатов Джабраил,
перевод с чеченского Татьяны Сартаковой,
Музей и Общественный центр имени А.А. Сахарова

Воспоминания Аби

Первое воспоминание Аби

Было еще очень рано. Но его разбудили звучащие в доме чужие голоса и шаги. Значит, пора вставать – кто-то к ним приехал. Он спустил босые ноги на чистый, даже влажный после мытья пол и, еще не окончательно проснувшись и не посмотрев по сторонам, пошел к двери на веранду – надо же узнать, кто в доме. По пути на полу, на низенькой скамеечке, на привычном месте он увидел большую алюминиевую «чашку» – таз с молоком. Рядом лежала его деревянная ложка. Как самому маленькому в семье, ему разрешалось снять с молока сливки. И он никогда не забывал это сделать, потому что рос и всегда хотел есть. 
Шла война, и дома с едою, и особенно с хлебом и жирами, было плохо. Он присел на корточки, зачерпнул свежую, и – он знал – приятно кисловатую на вкус сметану, но так и не сумел донести ее до рта. Сзади кто-то сначала поддел его ногой под попку, а так как он совсем не прореагировал на это, этой же ногой в кирзовом сапоге больно ударил его. 
И он, пролетев через комнату и веранду, головой стукнулся о наружную дверь, которая от толчка открылась. 
Аби скатился по ступенькам и попал в руки по-дорожному одетой матери. Она подняла сына, крепко прижала его к себе. И он, не успев заплакать от обиды и боли – никто не смел так обращаться с ним – обернулся и увидел серо-стальные злые глаза красномордого человека, одетого в серую шинель. С автоматом за плечом человек шел к ним из комнаты. 
– Молчи, Аби! – строго проговорила мать. И что-то в ее лице и голосе сказало ему, что плакать перед этим человеком нельзя. Такими же злыми, только карими глазами он посмотрел в лицо этого чужака, и впервые в жизни чувство, близкое к ненависти, шевельнулось в его душе. 
– Я должна одеть сына, – сказала мать, поправляя его задранную на спине рубашку, и, обойдя чужого, прошла в комнату. 
Солдат снова повернулся к ним лицом и, расставив ноги в сапогах, остался стоять в дверях на все то время, что мать одевала его. 
В селе шло выселение и отправка их, чеченцев, в ссылку. Он это узнал и понял не тогда. Но все события пасмурного зимнего февральского утра крепко врезались в его детскую память. Они вытеснили все другие, светлые и радостные, которые, может быть, отложились в его душе. 
Пройдут годы, но он, Аби, будет помнить этот первый жизненный пинок – сапогом пониже спины. И чувство, которое станет уже давно осознанной ненавистью к насилию и унижению, будет сжигать его радость, его любовь, его доброту, вопреки всему расцветшие в его всегда распахнутом для людей сердце. 
Таким стало первое детское воспоминание Аби.

Выстрел
Второе его воспоминание было еще страшнее. Их двор заполнили солдаты. И вся семья молча и подавленно ждала у ворот подъезжавшую к ним телегу. Только мать и он были еще во дворе. 
– Скорее! Скорее! Вам говорят, – торопливо подгонял мать вошедший офицер. Раньше Аби все гадал, кто же из встреченных им военных похож на его отца, воевавшего на фронте. Но сейчас происходило что-то плохое, и думать об этом не хотелось. Их дом печально смотрел на всех большими закрытыми окнами и распахнутыми в зиму дверьми. 
Он видел, как мать подошла к собачьей будке, быстро погладила огромного волнующегося, готового завыть, как и все окрестные псы, Пирата – черного, как смола, дружившего с Аби и подпускавшего его к себе. Неожиданно для всех она быстро нагнулась и расстегнула ошейник на шее собаки. 
– Беги! Будь свободен! – сказала она ему. 
Пес – как понял. Молнией кинулся он мимо людей со двора. Но как только он сделал первый прыжок, раздался выстрел. Аби страшно, пронзительно закричал, потому что стреляли в мать. Пуля не задела женщину и застряла в косяке двери, ведущей в дом. 
Мать побелела и стояла молча, темными своими глазами глядя на детей и стариков у ворот. И они и солдаты во дворе тоже молчали. Никто не шевелился. 
Потом она горько усмехнулась краешком рта, подошла к Аби и за руку потянула его к воротам, к уже остановившейся около них телеге. 
– Запомни и покажи отцу, - сказала она старшему сыну Вахе. – След от этой пули будет жить, когда вы вернетесь домой.

Дукха ваха
На этом события дня не кончились. От каждого двора в их большом селе отъезжали подводы с людьми. Вещей с ними не было: только те, что смогли надеть на себя – редко нехитрый узелок смены для младенца. Дед с бабушкой, мать и четверо братьев и сестер тоже сели в телегу. Аби закапризничал и сердитый побежал рядом с тронувшейся подводой. Бежать пришлocь быстро, он ничего не замечал вокруг. Скоро мальчишка выбился из сил и отстал, потому что раскисшая грязь хватала его за старенькие, великоватые калоши, в которые он был обут, как будто не хотела отпускать от себя, от этой родной черной жирной земли. Через несколько минут Аби потерял одну калошу и носок, и, плача, шел по холодной колее. 
Когда он стал совсем выбиваться из сил, большие мужские руки подняли его и, расстегнув такую же серую шинель, как на его утреннем обидчике, сунули его, грязного и истомленного усталостью, внутрь, поближе к живому теплу. Под шинелью пахло табаком и потом. Он всхлипнул, но, так и не увидя лица поднявшего его человека, прильнул к его телу. Сколько прошло времени, Аби не понял. Он уже стал задремывать, когда те же руки передали его в телегу к матери. Мать что-то сказала солдату. Но он быстро отошел от телеги на окрик старшего, в котором Аби понял только одно слово: «Звереныш». 
Солдат ответил: 
– Но мы не звери, у меня у самого такой же был. 
– Почему был? – подумал Аби. Почти сквозь сон мальчишка услышал, как мать повторила то же, что говорила раньше, глядя вслед человеку в серой шинели, принесшему ей сына: 
– Дукха ваха ... Живи долго...
Больше Аби ничего не помнил. Он спал.

Вернулся
В первое время в Северном Казахстане, в заснеженных Кугалах, они жили вместе с семьей брата отца. И, по-видимому, были ей в тягость. Дядя вообще не любил детей. И их шумная и всегда голодная стайка раздражала его особенно сильно. Больше всех доставалось ему, непоседливому и озорному Аби. 
В тот вечер его прогнали с ужина за какое-то не вовремя сказанное слово. Он сидел во дворе на большом сером камне в одной рубашке и холодных старых штанах, мерз и смотрел в темное звездное небо. Где-то через полчаса из дома вышла мать, бросила ему свой большой теплый ватник, молча сунула в руки теплую кукурузную лепешку: свою порцию хлеба. И ушла. Так же молча, чтобы никто не знал, что она облегчила ему наказание. 
Он закутался в ватник, подобрал ноги под себя, с аппетитом съел лепешку. От вкуса хлеба и родного запаха, исходившего от материнской одежды, стало тепло и не страшно. 
Он стал прислушиваться к тихим вечерним, постепенно угасающим звукам села... Но вот что-то случилось. В дальнем дворе залаяла собака, к ней стали присоединяться другие. Не сразу, а по очереди. Кто-то шел по улице от двора к двору, и они провожали идущего лаем. Шаги остановились у их калитки. 
В слабом свете, падающем из окна, он увидел ноги в хороших хромовых сапогах, над ними полы длинной шинели. Ноги вошли в калитку и стали приближаться к нему. С опаской смотрел он на них: кто знает, что им нужно. Потом поднял глаза на вошедшего. Человек был худ и высок, так показалось Аби. На нем была надета шинель без погон – значит, не начальство. За плечами у мужчины был вещмешок, в руке небольшой чемоданчик. Поставив его на землю, военный присел перед мальчиком и спросил по-чеченски: 
– Ты кто? 
– Я – Аби, – ответил мальчишка и взглянул спрашивающему в лицо. У того были такие же, как у него, карие глаза, большой их фамильный нос, четко очерченные губы. Человек коротко вздохнул, обеими руками вынул Аби из ватника, как птенца из гнезда, и поднял его к звездному небу. 
Потом как-то все переместилось. Аби заботливо был прижат правой рукой человека к груди, левой тот подхватил с земли чемоданчик. Легким ударом ноги открыл двери в дом. Пройдя через сени, уже в освещенной лампой большой комнате этот смельчак строго сказал всесильному и непогрешимому дяде: 
– За что же это ты прогнал моего сына? 
Утром отец куда-то ушел, потом вернулся за ними. И с тех пор у Аби был свой дом, свой дада, свои семейные обязанности, радости и горести. В тот день он впервые досыта наелся с тех самых пор, как они вынуждены были покинуть свой родной дом на Кавказе. 
Самое главное – вместе с отцом вернулось детство, уверенность в защите и в завтрашнем, пока еще неизвестном и нелегком дне.

Ия Николаенко, 
журнал «Малика» № 1 за 1994 год, Чеченская Республика

Чеченские старики вспоминают о депортации: новорожденную офицеры забили ногами

«23 февраля исполняется 63 года со дня депортации чеченского и ингушского народов в Казахстан, Сибирь и Среднюю Азию. Февраль 44-го стал черным в истории этих братских народов. В дороге ежедневно от голода и холода умирали люди, железные вагоны открывали только для того, чтобы забрать трупы умерших, изредка позволялось набрать воды – ведро на вагон, чаще на нечастых станциях приходилось собирать снег. Целые народы оказались в плену сталинского режима», – не скрывая слез, о тех трагических событиях корреспонденту ИА REGNUM, рассказывает в 89-летний чеченец, житель Грозного Месирбек Ганашев, присутствующий на проходящих 23 февраля в Грозном траурных мероприятиях в память о депортации.
«В вагоне-телятнике было тесно, лежать было негде, люди с трудом умещались сидя, поэтому приходилось лежать по очереди, отдыхали только тяжело больные. Болели многие, особенно дети. Помню, очень плохо в тот злополучный день было пятилетнему мальчику. У него был сильный жар, он просил пить. На одной из станций нашего эшелона мать этого мальчика подвела его к заглянувшему в вагон офицеру. Она просила позволить набрать хотя бы снега для сына. К мольбам женщины присоединились и находившиеся в вагоне старики. И тогда военный схватил плачущего ребенка и сошел с вагона. Мы все с облегчением подумали, что он хочет напоить его. Но вместо этого офицер швырнул ребенка в кузов одной из машин с трупами, крикнув: «Все! Теперь вода не понадобится!». Бедная мать ребенка кинулась к машине, но раздавшийся глухой выстрел остановил ее навсегда. Тогда на убийцу кинулся старший сын, но и его постигла та же участь. Его расстреляли в упор. За 13 дней пути только из одного нашего вагона вынесли 24 трупа. Из большого количества смертей не все тела увозили, многие трупы оставляли лежать вдоль железной дороги так и не погребенными», – завершает свой рассказ Ганашев.
Другой ужасный случай рассказала ИА REGNUM Сайдат Муртазалиева, уроженка Гудермеса: «В те холодные дни мне было восемь лет, но, несмотря на свой возраст, я хорошо понимала, что нас везут в ссылку. В нашем вагоне (если его можно так назвать, потому что больше он был похож на заброшенный свинарник) в основном были женщины. И была среди нас одна женщина, уже не помню как ее звали, которая должна была с минуты на минуту родить. Ночью у нее начались схватки, стискивая всю свою боль, в полной антисанитарии женщина родила двух прелестных близняшек – мальчика и девочку. Наутро, когда начали выносить трупы, от военных она спрятала младенцев под мешками с песком. Но плач ребенка выдал бедную женщину. Чтобы спасти мальчика, женщина сама отдала в руки извергам маленькую девочку, которую офицеры до смерти забили ногами. До сих пор не могу понять, как такое возможно сделать. Не могу даже представить, что она пережила в то утро. Но на лице у нее даже не было слез. Их она растратила несколькими днями раньше, когда убили ее мужа и двух братьев. У нее больше никого не было, кроме новорожденного мальчика, которого она спасла – спасла ценой жизни своей дочери. В Казахстане, куда нас доставили, я видела эту женщина еще пару раз. В последний раз у пустых могил, где она похоронила всех своих близких – мужа, братьев, девочку».
Траурные мероприятия в связи с 63-й годовщиной депортации проходят 23 февраля по всей Чечне. Временно исполняющий обязанности президента Чечни Рамзан Кадыров выступил накануне с обращением к чеченскому народу. «Как и многие народы Советского Союза, чеченцы стали жертвами антинародной политики Сталина и его окружения», – говорится в его обращении.
Напомним, что за 13 лет ссылки общая численность чеченцев сократилась почти в два раза.
Постоянный адрес новости: www.regnum.ru/news/787084.html

Чечня: прошлое и настоящее
(посвящается трагической годовщине депортации чеченского народа в Казахстан 
и Сибирь – 23 февраля 1944 года)

«Чечня: прошлое и настоящее» – так называется телевизионная программа на английском языке, которую я веду уже более года по местному (Массачусетскому) каналу американского кабельного телевидения: «Chechnya: Past and Present». Этот своеобразный курс истории Чечни можно было бы разбить на три части, даже не по времени, а по смысловой законченности: древняя история и история средних веков; кончая 16-м веком; более чем трехвековая история конфликта и войн с царской Россией, и наконец, советский и российский период, начиная от большевистской революции.