Моя мать Закият часто вспоминает выселение. До сих пор ее не покидает горечь обиды за бесчеловечное наказание целого народа. Почти всегда ее рассказ сопровождается беззвучным плачем и слезами.
«…День выселения в Новых Атагах выдался пасмурным. Под видом какого-то мероприятия все мужское население села собрали около мечети, а оттуда повели на край села, якобы ремонтировать дороги, однако, инструмент взять не разрешили. По прибытии на место немедленно изъяли все колющие и режущие предметы. Предчувствуя что-то недоброе, пока солдаты были заняты мужчинами, я кинулась домой к матери и сестрам, которые жили в верхней части села. Нашла дома сестер, а мать осталась у соседей, ведь выйти из дому не разрешали. Задворками, боясь встретить солдат, мы привели мать домой.
Моему отцу Самбиеву Саралапу было тогда 70 лет, матери Петимат -60 лет, сестре Сапият -12 лет, Айне – 10 лет, а мне было 25 лет. Моей дочери Зуре – 2 года. Моя свекровь 60-летняя Секи Бейбулатова, будучи больной, лежала в постели, а ее младший сын Сайд-Хасан находился в рядах Красной Армии, куда ушел добровольно в 1939 г., не достигнув еще и 18 лет, от него давно не было вестей. В начале войны, знаю это точно, он служил в Брестской крепости. Муж Магомед, которого посадили безвинно по навету в 1943 году, отбывал свой срок в Сибирских лагерях.
Моя мать отправила меня домой к дочери и больной свекрови. На ломанном русском языке, моя тетя - жена учителя, стала объяснять солдату, что у меня дома остался грудной ребенок и больная свекровь, но он объяснил, что без согласования с начальством ничего не мог разрешить.
Но все-таки мне удалось добраться до дома. Там я застала рыдающую свекровь. Как мать солдата, Секи имела дополнительный участок земли за селом. У нас имелись две коровы, которые вот-вот должны были отелиться. По всему селу были слышны лай собак и мычание коров. Я была в таком отчаянии, что не знала, за что взяться. Нас повели к мечети. Там один офицер, направив на меня пистолет, приказал мне бросить все то, что я собрала в дорогу. А солдаты забрали куль кукурузной муки и небольшой мешочек орехов, которые мне удалось бросить в машину. Когда мы переезжали мост через реку Аргун, уже вечерело, а до Грозного добрались только ночью. Солдаты всю дорогу смеялись над нами и оскорбляли: «Почем чеченская кукуруза? Ха-ха-ха!» … Смотря на их наглые лица, не верилось, что они воевали на передовой за народ. Я лично не видела ни одного примера сочувствия к нашему народу со стороны военных. Они нас обкрадывали и были равнодушны к нашему горю. Вскоре нас загрузили в эшелоны. Утром, когда мы выглянули из вагона, увидели, что поезду нашему нет ни конца, ни края. Три дня стояли, ждали, пока освободят пути. Потом тронулся и наш скорбный поезд.
Временами в пути состав останавливался, «пассажиров» выгоняли и приказывали справлять нужду: здесь же, всем вместе – мужчинам и женщинам, девушкам и юношам. Бывали случаи смерти от воздержания, особенно среди молодых девушек. Воды не давали. В пути мы были 25 дней и за это время покрылись чесоткой, завелись вши. Вечером на 25-й день нас высадили на ж/д станции «Шамалай» в Лениногорской области Каз. ССР. Нам следовало добираться еще 38 километров до колхоза им. Тельмана. Мужчины отправились за санями. Через какое-то время они приехали на санях, запряженных лошадьми, но для нас со свекровью и дочкой не хватило места. Тогда я посадила больную свекровь в чужие сани, а сама, взяв ребенка на руки, пошла пешком, стараясь не отстать, и самое поразительное - ни один мужчина не уступил места. Видимо, страх выселения лишил их на время достоинства и чести. Один из стариков предложил нам остаться на безлюдной холодной станции, мол, мы пришлем за вами отдельно сани, - с чем я категорически не согласилась. Я никогда не забуду эту станцию и эти 38 километров в ночи! Боясь отстать от каравана саней, я бежала по сильно заснеженной степи и холмам с двухлетней дочкой, завернутой в теплое синее одеяло, стараясь не выпустить из поля зрения вереницу саней, скользящих далеко впереди. На мне был черный шерстяной платок, синий ватник и длинное платье. На ногах шерстяные носки и высокие калоши. Когда от усталости я остановилась для передышки, я подумала, может мне не стоит торопиться и замедлить шаг, но потом страх перед неизвестностью и дикими зверями, погнал меня дальше. На рассвете стал слышен лай собак и пение петухов, и я поняла, что населенный пункт близок. В это время я догнала караван саней, который остановился на отдых, и тогда, одна старушка, сделав вид, будто не знала, что я шла пешком, предложила мне сесть на их сани, попросив своего взрослого сына уступить мне место. Но и идти уже было недалеко.
И вот мы добрались до колхоза им. Тельмана. В этом селе жили одни женщины, их мужья (поволжские немцы- переселенцы) были в трудармии. Еще одни несчастные! Они поделились с нами своим скудным хлебом и устроили нам баню. Нас три семьи расселили в одном доме у старой немки. Позже местные люди рассказывали нам, что была проведена агитация, будто мы, чеченцы, людоеды и дикари. Этим, видимо, власти хотели настроить против нас таких же несчастных людей, как мы, и им это иногда удавалось….
Наступил сентябрь. Председатель колхоза прекратил выдавать нам продукты до нового урожая. В это время я получила письмо от родственника. Он писал, что мои родители живут на станции Бурной. С этим письмом я пошла к коменданту, попросить у него разрешения перебраться к моим родителям, но в это время заболела и слегла моя свекровь, и мне пришлось отложить переезд до лучших времен.
…И вот тяжелый путь позади и мы, наконец, добрались до станции Бурной. Я застала своих родителей больными и немощными. У отца была эпилепсия, а у матери – зоб и астма.
Большим взяточником был тамошний комендант! Он со всех спецпереселенцев собирал дань, и нам пришлось за троих заплатить 3000 рублей, чтобы разрешили остаться здесь. Мои родители жили в темной каморке, без окон и дверей, а в проемах висели одеяла и тряпки, пол был земляной. Через два месяца умерла моя свекровь Секи, видимо, она не вынесла все эти тяготы выселения и чужбину. Потом комендант расселил нас в хлеву у одной русской бабки. Она нас ненавидела и назло нам резала в этом же хлеву, где мы жили, свиней, и тут же жарила мясо. Затем из другого своего хлева перевела к нам корову и теленка. Мы пожаловались коменданту, и он приказал ей прекратить издевательства.
Весной мы перебрались в дом с огородом, там и жили, пока мой муж Магомед не вернулся из мест заключения. Однажды, в солнечный день, замесив глину, я принялась обмазывать стены своего дома. «Ты что делаешь?! - возмутились мои соседки. - Сегодня такой день… Ведь сам Сталин умер!» «Ну и что? – ответила я в сердцах. - Что этот палач сделал для меня и моего народа хорошего? В эту проклятую Сибирь прислал? Собаке собачья смерть!…». Конечно, в другое время меня за эти слова посадили бы в тюрьму, но, к счастью, времена изменились, и жизнь спецпереселенцев стала приобретать человеческий вид...»
Вахит Бибулатов