Leyla Germ
Этот рассказ из реальной жизни, написала его моя подруга Зулай. Возможно, что некоторые из вас знают ее под ником Veritas, сначала на Тептаре, и потом уже на Wekaле. Герой рассказа мальчик-переселенец - отец Зулай, Дала геч дойла цуна.

Золотой мешок белой пшеницы.
В окна автомобиля врывается раскаленный воздух, пропитанный запахом асфальта; горизонты растекаются в мареве; бесконечная степь несется мимо, спокойная и невозмутимая. Июнь. Жара. Короткая пора, когда степь щедра на краски: она только украсилась зеленой травой, яркими цветами; изредка встретится сиротливое деревце, непонятно как выжившее в вынужденном одиночестве. Сейчас земля подпитывает растительность влагой, бережливо припасенной после обильного снеготаяния и редких весенних дождей. Но очень скоро зной и ветер иссушат ее, лишат соков и красок; степь станет желто-серой, скучной и унылой.
Ехать нужно совсем не далеко. Дорога знакома до каждого ухаба. Сколько раз я ездила по ней — не сосчитать. С годами, правда, все реже и реже. Потому каждая поездка — событие. Событие, которого жду с нетерпением, зная, что все будет как всегда, как обычно — как в первый раз, как в сто первый раз.
Все как всегда. Водитель и пассажир переднего сидения разговаривают о своем. Когда мы едем в этом направлении, почему-то тема всегда одна — пшеница. Под этот привычный размеренный говор погружаюсь в сон. Сквозь дрёму слышу обрывки фраз: ...дожди, льёт, льёт, урожай, осень покажет, рано говорить, пшеница, пшеница, пшеница..., опять пшеница. Море пшеницы, поле пшеницы, жменька пшеницы, зернышко пшеницы...
Весенняя слякоть мелкими холодными брызгами разлетается из-под ног. Грязь вперемешку с последним снегом. Последний снежок — смешная угроза жестокой зимы. Пугает, но нестрашен. Мальчишка с глазами цвета неба знает, что зима ушла, зима не вернется. Или не скоро вернется. А пока есть время. Мальчишка хочет есть. Он всегда хочет есть. Уже много дней и месяцев он постоянно хочет поесть досыта. Целый день мальчишка кружит по селу в поисках чего-нибудь съестного, изучил на вкус все травки и корешки — они невкусные. Побродив и не приметив вокруг ничего интересного, мальчишка собирается бежать туда, к складу, — там, он точно знает, много пшеницы.
Вдруг хлебный дух отвлекает его. Запах, чудеснее которого нет ничего, запах счастья и жизни. Как же хочется есть. Больше всего на свете хочется съесть кусочек свежего хлеба, запах которого доносится, кажется, вон из той мазанки. Как зачарованный, мальчишка идет туда. Что это? Из мазанки, ставшей источником запаха, выходит незнакомый казачонок, одетый в стеганый чапанчик из вельвета, в теплой меховой шапке. Чапанчик перетянут плюшевым пояском, чтобы ветром не раздувало полы. А в руках у казачонка огромный ломоть свежеиспеченного хлеба, щедро намазанный домашним маслом. Взгляд останавливается на хлебе. В голове проносится мысль:
— Нет, я никуда сейчас не пойду. Я хочу есть. Больше всего на свете я хочу съесть этот кусок. Съесть, чего бы то не стоило. Пусть потом ругается Нани, пусть накажет старший брат. Всё это потом. Я не боюсь. Страшнее будет, если я сейчас не отберу у этого сытого мальчишки хлеб и не съем тут же.
Думать некогда. Пулей срывается мальчишка с места, сбивает с ног зазевавшегося казачонка, вырывает из его рук ломоть и несется по улице, на ходу большими кусками поедая заветный кусок. За спиной слышится истошный вопль поваленного в слякоть. Из мазанки выбегает молодая женщина, поднимает мальчишку и, ругая, уводит в дом. Странно, никто не бросается вдогонку, никто не отбирает добычу. Хотя отбирать уже нечего — хлеб съеден. От страха, что могут отнять, мальчик съел кусок так быстро, что не успел даже разобрать вкуса. Но мальчишка бесконечно счастлив. Он поел свежий хлеб, с маслом! Хлеб с маслом не может быть невкусным.
Теперь нужно бежать к складу, посмотреть, все ли там так, как было с вечера. В большом складе на окраине села хранится пшеница. Пшеница — хлеб, а для мальчика с синими, как весеннее небо, глазами хлеб — жизнь. Каждый метр складских стен и землю вокруг мальчишка изучил, въедливо осматривая всякую выбоину или выступ, в надежде найти щель или хотя бы зернышко, выпавшее в незамеченную щель. Склад подготовлен к зиме на совесть. Нигде ни единого зернышка. Тем не менее, мальчик каждый день прибегал сюда, словно ответственный сторож, оббегал вокруг склада, с того самого дня, как узнал, что хранится за стенами приземистого невзрачного здания. Он ходил сюда каждый день до тех пор, пока однажды не нашел несколько предательских зернышек, чудом оказавшихся у задней стены зерносклада. С того момента покой был утрачен — есть щель, в которую они выпали. Если найти щель и немного расширить, можно будет набрать зерна в ладошку. А потом кушать по зернышку. Вкусно. Надо поискать, но подходить к стене близко опасно. Увидят. Нужно быть осторожным. Сантиметр за сантиметром глаза изучили кусок стены; наконец, слабое место найдено. Вот там, на стыке двух камней, где обвалилась глина. Только там могли выкатиться эти зерна. Надо запомнить, чтобы прийти ночью и убедиться в своей правоте...
Он ходит сюда с той самой ночи, как проделал в стене щель и выгреб оттуда первую горсть зерна. Дни тянутся бесконечно, скучные и однообразные. Мальчишка не находит себе места в ожидании ночи, чтобы пойти к складу и принести Нане очередную шапку, наполненную пшеницей. Нани встретит настороженным взглядом, в котором одновременно читаются счастье и страх. Она всплеснет руками и запричитает:
— Дурной ты, не ходи туда! Ты хочешь беду в дом накликать. Не надо, не нужно мне этого, не ходи ты туда.
Однако шапку возьмет; осторожно, трепетно примет её из рук сына и с благодарностью посмотрит в синие глаза, подавляя в себе удушающие слезы. Счастливые минуты. В такие минуты он ничего не видит вокруг, кроме светящихся глаз Нани и сестренок, глядящих на него с восхищением и любовью.
Он осторожен. Набрав шапку, всегда аккуратно затыкает щель в стене, подбирает с земли каждое зернышко. Только один раз за ночь, не больше.
До ночи далеко. Как долги весенние дни...
— Әй, сен мыңда неге жүрсің? — громкий окрик привел задумавшегося мальчишку в чувство. Оглянувшись и увидев коренастого парня, идущего навстречу, он, что есть силы, помчался прочь от склада.
До темноты еще уйма времени, которое он обычно коротает, нетерпеливо кружа в окрестностях. Приближаться к складу нельзя — заметят, обратят внимание. Тогда все пропало. Прощай, пшеница; прощай, счастливые глаза сестренок.
— Вон в той стороне я ещё не был. Оттуда на подводах возят зерно на склад. Пойду-ка я, посмотрю. Интересно, откуда его везут. — подумал мальчишка и без оглядки припустил в сторону поля.
Поля в казахской степи похожи одно на другое. Большие, непрерывные горизонты и степь, степь, степь. Ранней весной она особенно безрадостна. Серая, безжизненная, просматривается на километры. Если встать на небольшую кочку, можно без труда увидеть все, что лежит вокруг. Приставишь руку козырьком, прищуришь глаза и только крутишься на месте. Даже не нужно сходить с выбранной кочки — вся округа как на ладони.
Выбрав место повыше, он осмотрелся. Степь. Всё как всегда. Картина не балует разнообразием. Земля, серая, ещё не согревшаяся от зимнего холода, лежит, будто изнуренная старуха, одетая в изорванный в клочья тулуп. Местами снег сошел, и обнажилось голое, неприглядное тело. Кое-где оно пока ещё прикрыто остатками некогда богатой снежной одежды, не так давно блиставшей под солнцем великолепием, переливавшейся осколками снежного хрусталя, пугавшей своей могучей леденящей силой редкого степного путника. Но время зимы прошло, как проходит всё в этом мире; и вдруг оказалось, что вся её грозная сила и мощь ничто в сравнении с незримыми горячими лучами весеннего солнца. Лучи стали незаметно припекать землю, воздух прогрелся, и великолепные мягкие, пушистые одежды вмиг оказались некрасивыми и грязными, словно в руках нерадивой хозяйки. Они осели, стали тяжелыми и неприглядными. Затем вовсе начали растекаться холодными, грязными потоками. От былого великолепия остались только безобразные рваные ошметки, которые то там, то тут таяли, превращались в ручейки, из мелких ручейков в большие ручьи. Зима тщетно пытается напомнить о своей некогда грозной силе, побеждавшей каждого, кто оставался один на один со степью. Снег долго будет лежать в недосягаемых для солнца местах, по тенистой стороне оврагов, никому не внушая ни страха, ни восхищения. По оврагам, где он лежал дольше всего, вырастет высокая сочная трава; случайно занесенные ветром, прорастут семена степных трав. Там можно будет полакомиться первой земляникой. Там можно будет лежать, спрятавшись от всех, наслаждаясь летним солнцем и запахом трав, душистым, дурманящим. Летом. А пока там можно покружить, просто скоротать время. Возле склада долго быть нельзя . Не то попадешь на глаза кому-нибудь бдительному, и тогда... Нет. Не приведи, Всевышний.
Не выходя на дорогу, мальчик побежал из села, туда, откуда приезжали в село груженные зерном подводы и машины. Где-то в той стороне большая, неведомая жизнь. Он уверен, что там много еды, там тепло и светло. Именно с той стороны их с Нани, братом и двумя сестренками привезли в это глухое, заснеженное чужое село, где чужие люди смотрели на них с опаской и разговаривали на неведомом, непонятном языке. Там, далеко, осталась прежняя жизнь, в которой был Дада. Вернуться бы туда, к Даде, и все стало бы как прежде: был бы дом, рядом родные люди, говорящие на своем, понятном языке; там тепло и много солнца; там, на зеленых склонах гор, вершины которых покрыты снеговыми шапками, прошло детство. Детство закончилось в тот день, когда его, одиннадцатилетнего мальчишку, брата и двух сестренок вместе с Нани вырвали из родного дома, бросили в холодный вагон и выбросили в чужом краю, изнемогающих от холода и голода. Только милостью Всевышнего выжили они тогда и живы сегодня.
Туда он уедет, когда вырастет. Заберет Нани, брата и сестренок. Воображение не раз рисовало ему картину встречи с отцом, как Дада сдержанно улыбнется и потреплет его русую шевелюру, скажет несколько слов на родном языке, и сразу забудутся страшные дни голода и холода, страхи и невзгоды переселенческой жизни. Он будет приезжать сюда. В гости. Редко. Очень редко. А может, и вовсе никогда не приедет...
Шлепая ногами то в снежную кашу, то в грязную лужу, проваливаясь и выбираясь из весеннего месива, мальчик бежит к оврагу. Вечереет. Спустившись, мальчик бредет, не спускаясь ко дну, вдоль оврага, до середины заполненного талой водой. Ему не страшно ступить в лужу — ноги насквозь мокрые. Впереди, среди сухой прошлогодней травы показалось что-то непонятное — то ли человек лежит, то ли скотина какая увязла в весенней жиже. Или?... Не может быть! Конечно, это мешок, огромный, туго набитый чем-то, лежит, едва прикрытый наспех собранной тут же сухой травой.
Пузатый мешок лежал на краю оврага. Кто-то спрятал его здесь; травы было мало, прятавший надеялся только на безлюдность места. Кому придет в голову месить тяжелую грязь за селом весной, когда и по селу-то с трудом идешь, проваливаясь, едва волоча ноги. Так уж угодно было судьбе, чтобы именно здесь коротал день до вечера мальчишка, ревниво охраняющий колхозный склад. Легко, с осторожностью хищника, подбирающегося к чужой добыче, оглядываясь по сторонам, приблизился он к мешку. Страшно было представить, что чутье может обмануть:
— Я чувствую, я не могу ошибаться! А если да? Что я смогу сделать с этим мешком? Он ведь огромный. Мне не сдвинуть его с места. Оставить здесь? Чтобы забрали?... Что же в нем, наконец?!
Присев на корточки, осторожно прощупал мешок. Приятная истома поползла по телу. Дыхание перехватило. Да, это пшеница. Целый мешок пшеницы; теплый, согретый весенним солнцем и еще не успевший остыть мешок. Мальчик вдохнул его запах, запах пыли, пшеницы и мешковины. В мыслях он увидел себя дома, с мешком: увидел счастливую Нани, увидел радостных сестренок, увидел брата, смотрящего по-новому, с нескрываемым восхищением, и решил:
— Я расскажу брату, он умный, он что-нибудь придумает. А вдруг он опять будет ругаться? Пусть, поругает, но поймет — мы заберем мешок. Ни за что не оставим его здесь. Я не справлюсь без него.
Смеркалось. Мозг болел от напряжения. Нужно было что-то делать. Страшно было оставить мешок без присмотра. Мальчик встал и попятился.
— Только несколько часов, стемнеет, и мы вернемся. Несколько часов, мы что-нибудь придумаем. — уговаривал он себя и ... мешок.
Он уже не сомневался, что брат поймет и поддержит. Медлил только потому, что, казалось, отвернись от мешка, тут же придет кто-то и заберет зерно. Мысль ошпарила, мальчик повернул в сторону села и, что есть сил, побежал домой...
... Прошли годы. Мальчик повзрослел, стал отцом семейства. Многое изменилось в жизни, что-то забылось совсем, что-то плохо сохранилось в памяти. Только удивительный мешок белой пшеницы и тот счастливый день сохранились в его памяти до мельчайших мелочей. Он нечасто говорил об этом, а когда говорил, то заливался хрипловатым смехом большого счастливого ребенка, вновь переживая радость сказочного дня; глаза его становились удивительными. Чистые, детские глаза цвета весеннего неба. Они смеялись и светились счастьем, как в тот день, когда однажды, глухой ночью, они с братом принесли в свой бедный дом огромный мешок белой пшеницы. Золотой мешок.
Глаза еще смеялись, смех утихал. Он уходил мыслями внутрь себя и обыкновенно заканчивал словами:
— Я не слышал, чтобы кто-то искал тот мешок, не знаю, откуда он там взялся. Знаю одно: в тот день Всевышний послал милость свою нашей семье, сжалившись над одинокой женщиной и ее детьми. С того самого дня мы не знали голода. Много лет прошло; с тех пор я повидал много пшеницы, но никогда больше я не видел таких крупных и белых пшеничных зерен. Никогда не видел.
Небесно-голубые глаза темнеют, становятся синими, и где-то на самом дне их засыпает детская радость и просыпается тихая грусть...
Кажется, мы уже приехали. Машина остановилась, все выходят. Погруженная в воспоминания, не хочу открывать глаза, хочу насмотреться еще раз, хотя бы во сне, на глаза цвета весеннего неба.
— Деца, деца-а-а-а, ну деца-а! — смешной племянник-увалень протяжно зовет меня, поднимается на сиденье, не дождавшись ответа, хлопает по щекам. — Да пйясыпайся же, деца, мы пи-е-ха-лииии!
Смеюсь, открываю глаза.
Недаром Дада говорил про этого увальня:
— А этот на меня похож, с синими глазами и большим носом!
Сон словно продолжается. На меня смотрят все те же глаза, глаза цвета весеннего неба. Они смеются.
Зулай.
руслан паров
мне рассказала сегодня Парова зина 1931 года рождения девичья фамилия Ужахова. " утром 23 февраля 1944г мой отец ужахов Ибрагим сидел перечитывал маме письмо моего брата с фронта. Габо воевал давно и был у командиров на хорошем счету как отчаянна храбрый человек. В письме была фотография Габо. Он писал что на фронте случайно встретил второго брата Ахмеда и несколько дней провели виесте. Мой отец очень гордился что у него 2 сына на фронте. В это время в дом зашли солдаты и обьявили нам что мы враги народа и нас выселяют в сибирь. Мы жили в с Чермен Пригородного района. Отец начал возмущаться мол какие мы враги вот мои сыновья на фронте воюют а не по тылам шляется как вы. Солдат взял письмо и фото бросил на пол и сказал наверно в лесу воюют твои сыновья и видимо в отместку за слова отца практически ничего не дали взять с собой. Собрали нас в майском и держали несколько суток , пока подвозили людей с отдаленных сел и потом загрузили в вагоны. Нас в вагоне было 89 человек. Из нашей семьи нас было 8 человек. Гдето под Сталинградом наш эшелон долго стоял и мой брат побежал за водой. На запасно пути стоял поезд с раненными где он увидел нашего брата Габо и успел ему сказать что нас высылают как врагов. Эшелон тронулся и они не успели поговорить. Услышав это моя мама заболела и выздоровела только когда Габо приехал домой в конце 44г. Гдето в конце марта нас привезли в караганду и там мой отец встретил своих друзей чеченцев Багаева Ахмеда и Гераси которые нас устроили рядом с собой. Со временем устроились на работу на мелькомбинате. Рядом с местом где мы жили находился так нзываемый чеченский барак. Только в один день из этого барака похоронили 40 человек. Страшные были времена. Через полгода нам начали выдавать на семью кому барана кому теленка а многие из-за голода их сьедали. Домой мы вернулись в 57 и жили в грозном. С багаевыми отец дружил пока не умер. "