Счастливое детство
Я помню себя с тех пор, когда мне не было и года от роду. Что это именно так, я сужу по тому, что хорошо и осмысленно помню, как отец брал меня на руки и нес в столярку, где он трудился поздно вечером после работы в колхозе. Сажал меня на верстак и показывал, какие красивые крученые стружки вырезает из деревянного бруса фуганок, издавая томительно музыкальный звук, будь то бы ей больно. Это было удивительно, и я в восторге бил руками по стружкам, разбрасывая их по сторонам. Отец не сердился и подкладывал мне все новые порции, видимо действовал по принципу «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Возможно, это и послужило одной из причин тому, что я впоследствии полюбил деревообработку, научился вырезать из дерева различные фигурки животных, изготавливать несложные изделия, необходимые в быту, например, деревянные ложки, пиалы, ручки дверные и тому подобное, которое послужило в послевоенные голодные годы, хорошим ремеслом, чтобы заработать на кусок хлеба в ссылке. Посуда и другая домашняя утварь в то время были в большом дефиците. Приходилось латать дыры на кастрюлях, чашках, кружках, на чугунках. Я даже научился изготавливать неплохие кружки из жести, которые менял на продукты питания: морковь, картошку, особенно на душистый и убийственно пахнущий горячий хлеб, выпеченный в большой русской печи. Так называли мы печи, на которых можно было поваляться, подогревая бока и даже поспать. Но об этом позже, пока вернемся в детство, где я родился и делал первые шаги, ступая в неизведанный мир, который именуется малопонятным, но многозначительным словом жизнь.
***
Родился я в селе Харсеной (Хьорсуне) Шатоевского района. Помню, когда родился мой брат Денилбек, который был на два года моложе меня. Когда соседка, принимавшая роды, прибежала к отцу и радостно заявила: «у тебя родился сын, готовься к тою», я стоял рядом с отцом смущенно жмурился, не зная как отреагировать на эту новость, радоваться как все или огорчаться. На душе было тревожно, то ли от непонимания важности этого события, или от того, что соседские мальчишки придумают очередную дразнилку по этому поводу. Уж они были большие мастера на всякие выдумки.
Однажды рано утром проснувшись, я вышел на веранду и, жмурясь от яркого солнечного света, посмотрел на небо, а затем на окружающую нас природу. К востоку от нашего села Хорсуне, сверкая бисером, преломленного света в каплях утренней росы, цвело кукурузное поле. К западу от нашего дома, сразу начинался крутой спуск к серебряной речке Марта. С этой речкой, можно сказать, связана моя любовь к физике. Сидя на пологом берегу, крепко уцепившись за траву, чтобы не скатиться вниз, я сосредоточенно смотрел на красивое течение серебристой реки. Через некоторое время я заметил, что не река течет, а я лечу вверх по течению. Меня это очень удивило, даже и понравилось, летишь как во сне, не ощущая не своего тела, не дуновение ветерка, не слышно журчание реки, впечатление как будто оказался в ином мире. Это очень поразило мое детское воображение. Впоследствии я научился «летать» когда мне захочется, мог периодически убеждаться, что не я лечу, и берег остается на месте, однако удовлетворительного ответа найти на это явление не мог. Думал взрослые все знают, надо решить эту задачу при помощи их. С отцом решать я не мог, так как он запрещал ходить на речку одному. С соседскими мальчишками? - Они поднимут все это на смех. Выбор пал на старшую сестру, которая была официально назначена родителями моим гидом. Перед тем как ей объяснить я, на всякий случай, повторил эксперимент и еще раз убедился в том, что на течение реки надо смотреть, не моргая, а когда надоест летать поморгать и полет прекращается. Это было похоже на головокружение. Повторяя эти наблюдения и убедившись твердо, что я могу безошибочно летать, когда мне вздумается, решил пригласить на эксперимент старшую сестру, которой было тогда шесть лет и звали ее Табарак.
Я уговорил сестру, сесть рядом со мной на берегу реки и внимательно, не моргая наблюдать за движением воды. Она все спрашивала: «а зачем», наконец, согласилась, когда я ей пообещал сделать деревянную куклу. Села рядом и старалась выполнять все мои указания. Через некоторое время, дождавшись своего полета, я стал кричать: «летим! - летим! Видишь, я был прав!» Она удивленно посмотрела на меня и сказала: «Ты не нормальный, и потому, тебя носят шайтаны над рекой, а я ничего не вижу» и, схватив меня за руку, оттащила подальше от берега и предупредила, что скажет матери, если буду близко подходить к крутому берегу. В дальнейшем свои исследования пришлось продолжать в одиночку, украдкой от всех. Я установил, что эффект кажущегося полета легче и быстрее получается когда сидишь на мосту и смотришь вниз на течение реки, практически не видя берега. Это удивительное зрелище я попытался получить, сидя на берегу запруды, где мы часто купались, однако, здесь полет не получался. После долгого раздумья, я решился поделиться своими наблюдениями с отцом. Он был одаренным мастером на все руки от Бога. Всегда находил правильный ответ на любые мои вопросы. Но на этот раз отец долго меня слушал и украдкой от меня начал читать молитву, а в конце молитвы произносил: «Делах тешна ву! Делах тешна ву!» На его добром от природы лице я заметил затаенную тревогу беспокойства. На этом мои эксперименты пришлось прекратить. Мне шел тогда четвертый год от роду. Однако, я уверен, что любовь к исследовательской деятельности, которая преследует меня всю жизнь, была заложена именно тогда.
***
К юго-востоку от нашего дома, почти с конца нашего огорода, поднималась небольшая гора «Умар-корт». Это название мне казалось странным, (в переводе на русский язык означает Умара-голова). Спрашивал у старших: «почему Умара-голова», но никто удовлетворительного ответа не давал. Я решил провести исследования. Рассуждал так: если это голова, то обязательно должны быть черты, схожие с человеческой головой. При наблюдении от нашего дома, немного округленная верхушка горы, напоминала макушку облысевшей головы. В этом надо было убедиться воочию. Я с трудом, часто присаживаясь для отдыха, по козьим тропам, поднялся на вершину этой горы. Вершина горы оказалась плоской и покрытой невысокой травой. Вдали на горизонте виднелся лес, окутанный синей дымкой, сливающей этот пейзаж с ярко голубым небом. Действительно верхушка горы в контрасте с лесом напоминала поверхность облысевшей головы. А где же уши и нос, думал я, но ничего подобного не нашел. Сильно уставший, но довольный результатом своих исследований, возвратился домой, где меня всегда ждала встревоженная моим отсутствием Нана, которую звали, красивым и необычным именем - Гоци. Она меня научила многому с малых лет. Что бы она ни делала, я всегда брался помогать. Иногда она меня ругала, что я занимаюсь не мужскими делами, но мне все было интересно. Когда она шила я всегда садился рядом и охотно крутил швейную машинку «Зингер», говорили, что эта машинка очень хорошая и произведена в Германии. Внимательно наблюдая за работой матери, я научился шить вещи для кукол, которых изготавливала моя сестра сама из палочек, вязкой глины и другой тряпочной чепухи. Впоследствии, после депортации в Северо-Казахстанскую область, где были лютые морозы, я научился вязать варежки, носки, из овечьей шерсти делать пряжу. Было очень интересно, как мать двумя пальцами, раскручивала деревянный прибор типа веретена, (который называла она на чеченском языке «я1а ч1ежг»), состоящий из гладкого утолщенного в верху деревянного стержня, длиной около тридцати сантиметров, диаметром 10-12мм на которую сверху, на расстоянии шести-семи сантиметров, насаживали деревянный круг, выпиленный из круглого ствола березы. В верхнем конце стержня делался паз, в котором должен скользить нить пряжи. Я научился такую конструкцию изготавливать сам и прясть шерстяную нить. Впоследствии мы достали прялку, которую крутили ногой, а обе руки могли заправлять шерсть. Нить при этом получалась хорошего качества и одинаковой толщины, что облегчало в последующем вязание из нее варежек, носков.
К западу от Хорсуне, в низине замедлив свой ход, текла река Марта, а за ней возвышалась гора, которую звали Апи-к1ажа, что в переводе на русский язык означает Апина-пята. Опять возник вопрос, если на востоке от нас Умара-голова, а на западе Апина- пята, то по середине должно быть туловище этого великана. Где же он? Ответ оказался прост: место туловища занимало само село Хорсуне, у которого правой рукой была речка Дунг-ахк, а левой рукой река Марта, а за ними возвышались невысокие лесистые горы. Это все вместе взятое напоминало крепость, возведенную самой природой для мира, добра и комфортного проживания. Однако ни крепость, и ни ее благоухающая природная красота не смогли уберечь нас от варварской депортации в Сибирь. Картину депортации до мелочей запечатлела моя голова. Мне шел тогда пятый год.
Дорога в неизвестность.
Рано утром меня разбудил гулкий шум, похожий на раскаты далекого грома. Выйдя на веранду, я увидел серое зимнее небо, покрытое множеством самолетов, летающих одновременно и на юг, и на север. Словно стая черных воронов, они наводили необъяснимый ужас на людей, привыкших жить в тишине и спокойствии. Над нашим селом и до этого изредка пролетали самолеты в одиночку. Мы с удивлением смотрели на небо, прикрыв рукой, яркое сияние лазурного неба, радостно встречали и провожали каждый самолет. На этот раз самолеты летали, примерно на высоте, как мне кажется, 200-300 метров над горами. Монотонный рев двигателей, слившись воедино с хмурым небом, создавали тревожную картину, щемящую душу. Если считать по тогдашним детским меркам, это длилось около двадцати минут. Естественно у меня возник вопрос, почему такой бессмысленный маршрут полета: одновременно в обе стороны на Север и на Юг. Я спрашивал у старших, но никто не давал разумного ответа. Было непонятно, такое массовое движение самолетов одновременно в обе стороны. Логически это не укладывалось в мое детское воображение. Теперь я твердо убежден, что это было частью психологической обработки населения Чечни перед депортацией в Казахстан. К этой же обработке следует отнести и ночную беспорядочную стрельбу, совершенную солдатами в нашем селе, примерно за неделю до депортации, видимо для устрашения его жителей. Я часто просыпался ночью от непривычного шума выстрелов. Чувствовал, что это происходит, где - то, рядом с нашим домом. Выходить ночью я не осмелился, хотя мне шел тогда пятый год. Мы жили на краю села. Проснувшись рано утром, я упросил Нану взять меня с собой, когда она пойдет за водой. Тропинка к роднику шла через наш огород. Слева от нас по ходу я увидел две свежие ямы, выкопанные на нашем огороде. Подбежав к ним поближе, обнаружил, что в каждой яме лежат гильзы винтовочных патронов. Теперь я знаю, что это были окопы. Я взял несколько штук гильз в карманы и догнал Нану, звеня гильзами, за что получил подзатыльник, и она заставила меня положить гильзы на место и строго запретила подходить к этим окопам. Но я, все же не устоял, перед соблазном заиметь эти гильзы. Украдкой от матери, я перетащил несколько гильз в свой тайник и надежно спрятал, чтобы потом похвастаться перед сверстниками и обменять, на что ни будь.
***
Примерно через неделю, рано утром, едва заалел рассвет, я проснулся от злобного лая нашего Борзика, раздался выстрел и щенок завыв, протяжным душераздирающим визгом, замолк. Открыв входную дверь, жестким ударом сапога, держа винтовку штыком вперед, вошел солдат в серой шинели. Мы все растерялись. Мать, держала на руках Денилбека, которого она еще кормила грудью, пыталась заслонить меня с сестрой, от солдата, но все было тщетно. Солдат, прикладом винтовки, вытолкнул меня полураздетого босоного на улицу и стал кричать на мать, размахивая винтовкой. Никто не понимал, что он требует от нас. Я бросился обратно в комнату. Солдат заорал, передернув затвор винтовки, и буквально штыком выбросил меня опять на улицу. По его жестокому лицу и звериному оскалу было видно, что застрелит, не моргнув и меня, как и моего щенка. Отца дома не было, как оказалось, его вывели на улицу раньше всех и, один солдат, держал его под прицелом винтовки. В это время привели под конвоем нашего односельчанина, который недавно служил в армии и немного понимал русский язык. Он сказал: «вас выводят на площадь, чтобы выяснить, кто замешан в ночных перестрелках и кто копал на нашем огороде окопы …, после проверки, если вы невиновны, вернетесь домой». Это нас немного успокоило, надеясь, на справедливость, и твердо зная, что мы ни в чем не виновны. Взяли с собой кошму, чтобы было на что присесть, в случае задержки на разборках, засохший кусок вчерашнего «сискал» (кукурузная лепешка), оделись, во что попало, надеясь на скорое возвращение, отправились под конвоем двух солдат. Дорога вела к нашему сельскому могильнику, огороженному высоким дощатым забором. Еле отрывая ноги от липкой глинистой грязи, размокшей под февральской снежно-дождевой слякотью, мы прибыли на «центральную площадь», как нам сказали. Нас загнали как скот в эту могильную ограду и через каждый десять шагов, вдоль забора, стояли солдаты с винтовками наготове к бою. Процедура полного сбора всех жителей села Хорсуне длилась целый день, и закончилась к вечеру, когда стемнело. Весь день шел мокрый февральский снег. Все очень устали от неудобств, стоять между могилками, проголодались, руки и лица посинели от холода. Никто, и никаких разборок не проводил по выяснению виновных перед Советской властью. Один подросток, лет четырнадцати, полураздетый, в рваной рубашке и без головного убора, посиневший от холода, дрожа всем телом, просил у солдат, разрешить ему сбегать домой за одеждой, показывая пальцем на дом, который находился через дорогу от могил в тридцати шагах. Его все время отбрасывали прикладом винтовки от ограды. В отчаянии, потеряв всякую надежду на удовлетворение своей просьбы, выбрав, как ему казалось, наиболее подходящий момент, мальчик нырнул под забор и побежал к дому. Раздался выстрел. Не успев сделать и трех шагов, мальчик упал лицом в грязь и остался лежать неподвижно. Люди возмущенно зашумели, но быстро замокли, услышав лязг винтовочных затворов и несколько предупредительных выстрелов вверх. Наступила мертвая тишина. Все поняли, что жизнь человека для солдат ничего не стоит. На месте мальчика мог оказаться любой из нас. Решающий голос имело оружие. Такова была судьба людей, обреченных на бесправие. Эту картину смерти мальчика запечатлел мой мозг на всю жизнь.
* * *
Стемнело, отец положил кошму на сырую землю так, чтобы один конец кошмы был приподнят могильной насыпью, которая служила нам подушкой, накрыл нас какой-то тряпкой типа одеяла, позаимствованной у знакомых, уложил нас с сестрой поудобнее и, читая молитву, поговаривал, спите, «Делах тешна ду». Мягкие хлопья пушистого снега, падали мне в лицо и, превратившись в капли слез, скатывались по щекам на затылок. Я боялся заснуть, вспоминая о небылицах, которые мы рассказывали друг другу по вечерам о могилах. Казалось самым страшным то, что мертвецы, в белом одеянии, выходят ночью из могил и забирают с собой детей. Отец, чувствуя мою тревогу, успокаивал: «Спите, я буду всю ночь рядом, никто вас не тронет». Мать сидела на краю кошмы с Денилбеком на руках. Сильно уставший от длительного пребывания на свежем воздухе и неудобств, я крепко заснул. Периодически просыпался и, убедившись, что отец и мать находятся рядом, снова засыпал. Могила меня уже не страшила. Страшен был солдат в серой шинели.
* * *
Чуть зардел серый февральский рассвет, нас подняли окриками и погнали по вязкой глинистой слякоти, которая называлась дорогой на Шатой. Там находился районный центр, и у меня в душе все еще теплилась надежда, что нас отпустят домой, разобравшись в нашей невиновности на более высоком районном уровне. Дорога шла по лесу, извиваясь, как гигантская змея, и необходимо было пройти расстояние в двадцать пять километров. Людская река, растянувшаяся, примерно, на триста метров, медленно перемещалась в сторону Шатоя. Мы оказались в конце колонны, около повозки типа сани, которую тянули по вязкой грязи два вола, согнув в дугу спины, от этой непосильной ноши. Мать, чтобы покормить младшего брата Денилбека, которому шел второй год, иногда садилась на повозку, с разрешения хозяина повозки, а затем снова продолжала идти, неся его на руках. Отец нес все наше «скромное хозяйство» на спине и почти волочил меня, по этой липкой грязи, крепко держа за руку. Руки мои посинели от холода и сильно болели, я ныл. Один молодой солдат, сопровождавший колонну, и случайно оказавшийся рядом с нами, долго смотрел на эту унылую картину, и видимо, пожалел меня, стал ругать отца. По его жестикуляции и ругательству мы не могли понять, что он нам говорит. Наконец солдат вырвал меня из рук отца, посадил на свой вещевой мешок на спине, пронес несколько шагов, а затем посадил меня на вещи, который нес отец. Мы все поняли, что он говорить и облегченно вздохнули, поняв его благое желание. Солдат захихикал, то ли от смешной картины, навьюченного как верблюд отца, то ли довольный своему поступку. Мне стало стыдно. Спрыгнув со спины отца на землю и, крепко стиснув зубы, я зашагал рядом с отцом.
***
По колонне прошел слух, что объявили: «кому тяжело идти дальше, может стать в стороне от колонны и подождать пока пришлют повозку». Уставшие от изнурительной ходьбы старики, женщины с грудными детьми, больные, стали в стороне от колонны и ждали обещанной помощи. Я тоже попытался присоединиться к ним, но отец до боли сжал мою руку и придержал около себя. Не разрешил также и матери присоединиться к группе, ждущей помощи. По моим детским соображениям тогда отстали от колонны порядка двадцати человек. Я все возмущался, почему нельзя мне, я тоже устал, но отец крепко держал меня за руку и молча шагал. Когда колонна оказалась за очередным поворотом, извилистой лесной дороги, мы услышали беспорядочную стрельбу и крики людей. Все поняли, что их расстреляли. Февральский снег, большими хлопьями медленно падая на трупы, покрывал убиенных в «марчо», а нам, идущим в неизвестность, устилал дорогу белой скатертью.
***
Тишину, объятую серым февральским туманом и грустью молчаливо шагающих людей, нарушило сильное ржание лошади. Я оглянулся и увидел нашего жеребенка, которого мы с отцом лелеяли и осторожно обучали верховой езде. Ему было всего один год и семь месяцев. Отец говорил мне: «Спина жеребенка еще не окрепла для верховой езды, как исполнится два года, можно будет садиться верхом и кататься, а пока не будем рисковать». Я терпеливо ждал, когда пройдут эти долгие пять месяцев, но все обернулось иначе. Верхом на жеребенке сидел краснощекий, упитанный офицер в полном военном обмундировании. Сзади к седлу был привязан большой персидский ковер, снятый со стены нашего дома, по бокам лошади висели два мешка, набитые награбленным. С каждым шагом спина жеребенка прогибалась как резиновая, и мне казалось, вот-вот спина его переломится пополам от непосильной ноши. Из глаз моих брызнули слезы обиды и жалости. Я дергал отца за руку и просил сказать солдату, что жеребенок еще молодой, не достиг возраста верховой езды, что он может погибнуть, не дойдя до Шатоя. Сравнявшись с нами, жеребенок нас узнал и не хотел идти дальше, крутился около нас и даже попытался сбросить солдата, но тот, крепко вцепившись в седло, безжалостно хлестал жеребенка прутком и бил каблуками сапог о бока. Наконец, жеребенок понял, что мы тоже подневольные, как и он, не можем его освободить и, опустив голову, медленно зашагал вперед, обгоняя колонну. Я спросил отца, почему он ничего не сделал, чтобы спасти нашего жеребенка. Отец молча посмотрел на меня, я увидел в первые слезы в его глазах. Я понял, что и он, до сих пор казавшийся мне всесильным, ничего не может сделать. Эта ужасная картина обиды и бесправия врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь.
***
Вдали показалось селение Шатой. Отец сказал: «преодолеем еще один спуск и будем в Шюта - гала. Впереди нас на склоне спуска хорошо видна была вся колонная, как на ладони. Двухколесная повозка-арба, нагруженная до верха домашней утварью, потащила на крутом спуске волов, не смотря на их упорное сопротивление. Ноги их скользили как лыжи. Люди пытались удержать повозку, вцепившись за нее, кто как мог. Колеса, заблокированные на спуске от вращения, тоже скользили по мокрой дороге. Впереди их ждал крутой обрыв в реку Аргун.
Мне было жаль не столько вещей, сколько волов, которые могли погибнуть. Наконец, деревянные штыри ярма, удерживающие волов в упряжке, с треском сломались, и волы отскочили в разные стороны. Я облегченно вздохнул. Арба с большой скоростью понеслась вниз и исчезла, нырнув с крутого берега в реку Аргун. Все «добро» поплыло по течению. Мне казалось это зрелище очень смешным но, глядя на унылые лица, рядом идущих односельчан, я не посмел даже улыбнуться.
К вечеру, когда уже стемнело, мы прибыли в Шатой. Нас загнали, в какое-то большое помещение, захлопнули дверь и оставили ночевать, кто как может. Мы легли прямо на пол, подстелив нашу верную кошму. Уставший, от длинного (25 км) и изнурительного перехода из села Хорсуне в Шатой, я крепко заснул.
**
Проснувшись от непонятного шума, я понял, что нас будут отправлять дальше. Неужели опять идти пешком, подумал я, еле протирая полусонные глаза. Когда мы вышли на улицу, я увидел колонну машин и понял, что нас повезут. Однако, радость была недолгой. Нас погрузили как «человеческий материал», заполнив жесткий холодный и грязный кузов машины, как говорится, битком. При этом требовали, чтобы все сидели на оледеневшем грязном «полу». Когда машина тронулась, я понял, что придется мучиться в неудобстве до самого Грозного. Приехали в город засветло. Нас поспешно погрузили в вагоны и закрыли со скрипом тяжелые задвижные двери скотовоза. Через некоторое время раздался протяжный гудок и поезд тронулся. Только после этого я пришел в себя и начал разглядывать в полутьме, что происходит вокруг. Вагон напоминал большой ящик, внутри которого в два яруса были прибиты доски, образующие нары тюремного типа. Я оказался на верхней полке в месте со старушкой - бабушкой моего нового знакомого Махмуда. Полку под нами занимала наша семья. Лежа на верхней полке, я мог наблюдать через щель в форточке, как быстро проносятся безлюдные дома и медленно уплывают от нас, заснеженные поля. Сильно уставший от изнурительного переезда из Шатоя в Грозный, я уснул убаюканный монотонным стуком колес вагона: та-та-тах!, та-та-тах!, та-та-тах!.
Через некоторое время, я проснулся от шума кричащих женщин и ругательств мужчин. Как выяснилось впоследствии, в вагоне не оказалось туалета. Мужчины нашли, острый предмет, и пробили на полу в углу вагона дыру. Женщины нашли простыню, и сделали занавеску. Таким образом, получился в углу вагона неплохой туалет. Когда поезд остановился, солдаты это обнаружили и устроили разборки с применением оружия. Одного мужчину сильно ранили ударом приклада. Его и еще двух мужчин забрали с собой, предупредив остальных непонятными воплями. Мы поняли, что будут расстреливать всех, кто воспользуется этим туалетом. Но не тут то было. Как поезд тронулся, я услышал душу раздирающий крик женщины. Спросил у соседей по нарам, что случилось. Оказалось, женщина родила в этом туалете малыша. Я встревожился, боясь, что солдаты убьют малыша и мать. Отец сказал: «тут ничего не поделаешь, есть в природе вещи, которых не в силах остановить никто, кроме Аллаха». До сих пор не могу понять, как могли переоборудовать товарные вагоны для людей, не предусмотрев туалет. Ведь всем ясно, что в туалет люди ходят не по желанию, а по безвыходной нужде.
Постепенно все успокоились, каждый был погружен в свои мысли. Их страдальческие лица, побледневшие от голода и холода, в полутьме приобрели трупный цвет. Слышен был тихий разговор, что нас везут в сторону Каспийского моря, и есть указ: «всех утопить в Каспийском море». План этот секретный, разработан Берия. Я шепотом возмущался, как можно всех людей, без разбора их виновности, утопить. Мне объяснил Махмуд, который был лет на пять старше меня, что рельсы уходят от берега далеко вглубь моря, так чтобы поезд целиком мог въехать сходу в море вместе с нами, а когда все умрут, захлебнувшись водой, нас съедят рыбы, и никто знать не будет, куда мы делись. Я долго и мучительно пытался найти выход из этого, практически безвыходного положения и, наконец, как мне казалось, решил эту проблему. Я попытался просунуть голову через «форточную» щель, голова не проходила. Затем, внимательно осмотрел и ощупал доски, которыми были забиты окна, выяснил, что гвозди не большие, а некоторые из них забиты плохо и можно, при небольшом усилии, оторвать одну доску. Это меня немного успокоило. Теперь необходимо было разработать план эвакуации, на случай, если действительно поезд начнет въезжать в море. Я поделился своим планом с Махмудом. Как мы не старались, всех спасти через форточки вагонов не удавалось. Тогда решили, как только поезд начнет заходить в воду, оторвем доску у форточки, быстро переберемся вдвоем на крышу вагона, и будем кричать, чтобы люди узнали, что нас хотят утопить. Это, конечно, не решало проблему остаться всем живыми, однако нарушало план секретности, что нам казалось очень важным. Человеку, наверно очень важно, чтобы остаться в памяти других, уходя в мир иной.
***
Поезд медленно остановился. Я выглянул через щель и увидел голую степь, покрытую глубоким снегом. Успокоился, моря не было видно. Когда солдаты открыли со скрипом тяжелые двери вагонов и крикнули: «Выходи!», люди насторожились, я подумал, что всех будут расстреливать.
Переводчик сказал: «Разрешают по нужде выйти из вагона». С начала неуверенно, а затем все смелее, начали выходить. Мы не вышли, так как у нас был свой нелегальный туалет. Мы с Махмудом наблюдали все происходящее через щель. Немного отойдя от вагонов, каждый занялся своим делом. Через некоторое время раздалась команда: «По вагонам!». Кто успел оправиться или не успел, бросились к вагонам и сели. Один мужчина задержался, похоже, не справился в отведенное время. Поезд медленно тронулся. Раздался выстрел. Я подумал, наверно пугают, чтобы быстрее сел в вагон. Однако, мужчина, стоявший на коленях, повалился набок и остался лежать неподвижно. Я понял, его убили, и некому будет похоронить. Похороны казались самым важным событием в жизни человека, соединяющим потусторонний мир с настоящим и разграничивающим жизнь и смерть, как противоположности. Поезд набрал скорость и заиграл свою печальную мелодию - та-та-тах!, -та-та-тах!, увозя нас в неизвестность.
* * *
Резко затормозив, поезд остановился около водонапорной башни. Пронизывающий, запах кислого хлеба, остро щипал ноздри, и я пытался узнать, откуда этот запах. Двери вагона открылись и всем стали раздавать по два сухаря на душу. Разрешили набрать воду, кто во что может. Емкостей никаких не было. Мне, кто-то сунул в руки старый чайник, и сказал, беги за водой, и я побежал к водонапорной башне. Люди гурьбой толпились около башни, вода струйками лилась из нескольких кранов. Кто посильнее расталкивал слабых и набирал воду. Понятие уважение будто и не существовало. Все действовали инстинктивно. Мне, как не старался, не удавалось наполнить чайник, так как краны были на уровне моей головы. Взрослые, вместо того чтобы помочь, всегда прерывали мой набор воды, подставляя сверху свои емкости. Раздался протяжный гудок поезда. Я вспомнил про убитого мужчину на прежней остановке и, почти с пустым чайником, побежал в свой вагон. Мне помогли сесть в вагон, подняв меня за руки, стоявшие у двери. Ступенек для посадки у вагона не было. Когда поезд тронулся, забыв про все неудачи, я облизывал сухарь, пытаясь смочить его слюной и откусить хоть краюшек. Сухарь не поддавался, оказался, как говорится, не по зубам. Отец, заметив мои мучения, взялся помочь, но тоже не смог просто переломить руками. Он прибег к техническому приему, применил правило рычага Архимеда, хотя не был с ним знаком. Конец сухаря засунул в щель между досками и, нажав на длинный конец, отломил и отдал мне меньший кусок, сказав: «все съедать нельзя, неизвестно, когда дадут в следующий раз». Внимательно рассматривая свой кусочек сухаря, я заметил торчащие из него колючие отруби, я установил, что сухарь содержит отруби ячменя и овса, а остальное не известного происхождения, но по запаху должно быть картофельные отходы. Эти зерновые мне были известны, так как мать выращивала их между грядками других культур как декоративные. Я часто помогал ей делать прополку, и она меня предупреждала их не вырывать. Однако, как бы там ни было, сухарь был обворожительно вкусным. Запах этих сухарей, я смог бы узнать сейчас, среди тысячи других запахов современной пищи. Оказывается, голод обостряет чувство обоняния к пище в десятки раз.
* * *
Поезд остановился в лесостепной зоне Северного Казахстана, в районе железнодорожной станции «Петухово», (как установил я впоследствии). Я, выглянул в окно и увидел много саней, накрытых соломой. У каждой повозки стояли по одному человеку, и все женского пола с хлыстами в руках, тепло одетые, в ватниках, шапках ушанках, в варежках и больших валенках. Гривы лошадей были покрыты инеем, а из ноздрей при каждом вздохе валил пар. Первой мыслью, что промелькнуло в голове, была - нас будут сжигать, а иначе для чего солома на санях и хлысты в руках. Нашей семье досталась повозка, в которую были запряжены огромные старые волы, управляемые женщиной средних лет. Она разгребла посередине саней солому, сделав подобие гнезда, посадила нас туда и сверху накрыла нашей универсальной кошмой, поговаривая «Змерзните! Накройте головы, не выглядайте». Когда все уселись, скомандовала: «Цоп – цабе!», и два вола, неуклюже переступая по глубокому снегу, который им доходил до брюха, зашагали вперед. Погонщица волов и отец шли пешком. Мне очень хотелось посмотреть, куда нас везут и, приподнимая кошму, я выглядывал через щель. Женщина это заметила и, с угрозой потрясла хлыстом, которым погоняла быков. Однако на ее добром лице не было заметно злого умысла, я уловил это и успокоился. Вскоре, мы вышли на твердую снежную дорогу и волы уже легко везли повозку. Отец и женщина сели на повозку, я устал выглядывать через щель и вскоре задремал.
Тррр! Стоп! Скомандовала женщина, и волы охотно остановились. Немного погодя, она сдернула с нас накидку и скомандовала: «Вылезай! Станция Березай!» Мы слезли с саней, и она уехала, оставив нас у небольшой избушки, из которой со всех щелей валил дым. «Мои опасения были правильны, приехали в ад земной, уж тут точно сжигают» - подумая я. У двери стояла толстая женщина неприятной внешности. Я не торопился заходить и в растерянности не знал что делать. Хозяйка ада схватила меня сильной рукой, сдернула с меня ветхую одежду и, несмотря на мое упорное сопротивление, запихнула в дверь этого монстра и закрыла дверь на крючок. Я в темноте еле разглядел, что вокруг меня шевелятся полуголые люди и еще не совсем умерли. Кожу обжигала жара и было очень тяжело дышать, я почти задыхался. Сквозь густой туман и дым я заметил маленькое окно, через которое еле проникал свет. У стены под окном стояла скамейка. Я быстро нырнул под нее, и дышать стало немного легче. Теперь я знаю, что там было действительно прохладнее, у стены под окном. Но опять меня заметила хозяйка ада, вытащила из-под скамейки, подвела к куче камней, лежащих в углу помещения, взяла ковш воды из деревянной бочки и плеснула на эти камни, поговаривая, «вот так, вот так». Камни зашипели как змеи и заполнили помещение густым обжигающим паром. Мне действительно стало тяжело дышать и начал терять сознание. Отец понял, что я не притворяюсь, взял меня за руку и посадил на скамейку у окна, сказав, что мужчина должен все терпеть. Наконец эти мучения кончились. Мы вышли из этого адского помещения, которое называлась русской баней.
Нас повели в приличное помещение, которое называлось «Конторой». Мы разместились там прямо на полу, кто как может. Пришел «комендант», говорил много, но суть, из переведенного, заключалась в том, что никто не имеет право выходить из конторы, или ходить по селу без его разрешения. В центре помещения стояла круглая печь, вся оббитая черной жестью, высотой от пола до потолка, которая называлась «Галанка» (голландка). Ее топили углем или дровами, и она очень хорошо прогревала помещение. Мы прожили там около месяца. В один солнечный день, мы с Махмудом, забыв о запретах коменданта, решили ознакомиться с селом. Рядом с нашей конторой, оказалась, расположена школа. На расстоянии около двухсот метров от конторы находилось большое озеро с чистой «питьевой» водой. Озеро было покрыто толстым льдом и воду брали из проруби, откуда пили лошади, свиньи и всякая другая скотина. За школой был, так называемый, «колхозный» двор, где была конюшня с лошадьми, и к ней примыкало помещение с волами, которых использовали в качестве тягловой силы. Немного в отдалении от села, располагался коровник. Вдали от села виднелся невысокий березовый лес, рядом с которым располагался могильник, куда сбрасывали погибших животных от болезни и голода. В теплое время дуновение ветра с той стороны приносило отвратительный запах разлагающихся останков, оставшихся после пиршества хищных животных и птиц.
Уставшие от этих исследований мы возвращались домой. По пути следования, стоял побеленный домик с открытой створкой окна. На подоконнике лежал кусочек засохшего хлеба. Взять его и съесть был большой соблазн. Мы с Махмудом обсудили эту проблему и решили не брать. Когда немного отошли, Махмуд быстро побежал обратно и взял этот обгрызок. Голод оказался сильнее морали. Через некоторое время к нам в контору пришел комендант с двумя женщинами. Одна из женщин указала пальцем на Махмуда. Комендант поставил Махмуда на видном месте, в центре конторы, кричал на него и начал избивать. Один раз ударил рукояткой пистолета по затылку, Махмуд упал, я крикнул: «Его же убьют!», но никто не осмелился за него заступиться. Переводчик сказал, что также будет наказан любой из нас, кто нарушит режим комендатуры или будет уличен в воровстве. Я подумал, наверное, без разрешения коменданта нельзя ходить даже в туалет.
***
Через некоторое время нас переселили из конторы в частные дома, по одной семье в каждый двор. Наша семья оказалась у русских. Хозяина дома звали Кузьма, он еще не вернулся с войны. Сына, лет десяти, звали Шура, а хозяйку дома звали Нюра. Нам они выделили одну комнату. Когда отец уходил на работу, Шура приоткрывал дверь в нашу комнату, выпучив глаза, высовывал длинный язык и строил различные гримасы. Я сначала немного пугался, а потом понял, что это без злого умысла и даже ждал когда начнется спектакль. Денилбек, которому было два года, начинал сразу плакать, и это Шуре очень нравилось. У них в комнате была огромная печь, на которой, можно было лежать, а в печи они пекли картошку в чугунках, которая очень вкусно пахла. Я всегда ждал, когда они начнут чистить печеную картошку, чтобы насладиться ароматным запахом. Большие корки запеченной картошки, они выбрасывали во двор курам. Я выжидал, подходящего момента и когда Нюра заходила в дом, отбирал у кур эти корки и тут же ел. Она это заметила и вечером, когда отец пришел с работы, пожаловалась. Отец обещал, что за это, я буду строго наказан, и больше не стану беспокоить кур. Поговорил со мной и прослезился, зная истинную причину, добавил, что мужчина должен терпеть все: и голод, и холод, скоро наступит весна, мы посадим и вырастим свою картошку, будешь кушать вдоволь. А я в это время думал, чем бы утолить голод сейчас. Как мне кажется, голод, самая страшная трагедия для человека. Голод медленно отнимает силы, и ты постепенно перестаешь воспринимать красоту окружающего мира, становишься черствым к родным и близким, все время тебя мучает одна мысль, что бы съесть, чтобы утолить эту жажду и, в конце концов, от бессилия безболезненно теряешь мироощущение.
Отец уговорил Нюру, поменять наш ковер на мешок картошки. Она согласилась. Мы были счастливы, имея целый мешок картошки. Однако этот мешок (40 кг) картошки, надо было растянуть на 3-4 месяца. Эту нелегкую задачу отец решал, умудряясь делить две картофелины, на пять членов семьи в сутки. Ужинали мы, поджарив горсть пшеницы на сковороде. Каждому доставалось по одной неполной столовой ложки. Иногда я считал, сколько зерен мне досталось, пытался определить, хватит ли это, на всю долгую зимнюю ночь, чтобы до утра не умереть. Почему то не хотелось, покинуть этот мир ночью, когда все спят, а в светлое время, чтобы все видели, что я умер. Странное это желание. Наверное, это связано с тем, что человек желает остаться в памяти живых, как будто он этим продлевает свою жизнь. Как бы там не было, из пяти чеченских семей, которые прибыли в село Белкино в 1944 году, выжили только две семьи. Остальные умерли с голоду, некому было помочь. Наша семья выжила благодаря умению отца отремонтировать что- либо, в хозяйстве местных жителей, за что они платили картошкой или куском хлеба. Другая выжившая семья сразу сумела найти работу по уходу за колхозными коровами, где удавалось поживиться молочком.
Продолжение здесь.